Выпьем за прекрасных дам

Два сержанта — Гальярд искренне надеялся, что они уже в этой жизни получат по заслугам — два скучающих вояки из Каркассонского сенешальства, судя по фамилиям, один франк, другой местный — сопровождали сенешальского мытаря, чиновника граф-Альфонса, в налоговом походе по отдаленным сельским местечкам Каркассэ. В Монкларе чиновник по прибытии отправился спать, а сержанты, ребята крепкие, пошли искать местный трактир, чтобы немного поразвеяться. Трактира не нашли — в маленьких селеньях вроде Монклара редко найдешь особый «питейный дом»; их, как водится, направили прямиком к трактирщику — мужику, зарабатывающему доставкой и развозом вина по домам. А у торговца на дворе застали и девушку — маленькую, хорошенькую, пришедшую купить немного муки и сушеной рыбы для себя и для… кого? Для мужа, красотка? Для отца твоего? Ты вообще-то замужем? Нет? Да ты, дядька говорит, и не местная — не боишься ли в темноте ходить по чужой деревне, мало ли кто может привязаться? Ну, вот он может, например, привязаться — вон какая рожа-то франкская! А могу и я, это ты точно подметила! Так может, проводить тебя? За бесплатно проводим, лучшая охрана, вон даже господин чиновник нас за деньги нанимает — а тебя мы бесплатно, за одни только красивые черненькие глазки, за ручки белые, ладненькие! Как — смертный грех? Что значит смертный грех? Это разве что для замужней бабы, а для тебя, лапушка, просто развлечение — да и одиноких бедных солдат порадуешь, какой тут грех? Ах, вообще смертный грех? Это что ж такое ты говоришь, надо ж, чего удумала! Стой, куда? Ах ты, грязная шлюшка! Смотри, руку мне ободрала чуть не до крови, кошчонка паршивая! А отвечай-ка, дорогой трактирщик, откуда взялась эта вредная цыпочка? Ах, так даже и с наставницей? Вот так дела… А наставница как — молода, хороша, или карга какая? Чем-чем заплатила? Ах, корову пользовала — и как, молоко не пропало? Короче, ясно все, а ты, дядька, теперь молчи в кулак, если не хочешь, чтобы и от тебя жареным запахло… Ну я ей устрою, сучке мелкой! Смертный, говорит, грех, дрянь такая… А сама-то коров пользует травками! А собаки или кошки при ней не видно было, вот что скажи? Не говорила ли слов каких странных, нечеловеческих? Ладно, сперва нашему борову-чиновнику, а там посмотрим, не станет ли и господину епископу интересно, что за шваль у него в Монкларе околачивается…

Обычная, в сущности, история — тем-то и ужасная, что обычна. И пятнала эта грязь заодно всех, кто причащался от одной чаши с похотливыми сержантами, чтоб им пусто было на этом свете и в Чистилище, если они в нынешнем году, конечно, не забыли причаститься… Пятнала мерзость и Гальярда, и бедного Антуана, который по ночам последние дни плакал, не просыпаясь — от боли сердечной плакало его тело, когда ушедшая в странствие по дорогам сна душа уже не сдерживала его узами стыда…

Ave, Maria, gratia plena…

Граф на бой не звал… Господи, помилуй: опять эта песня… Сколько же можно им там говорить, за дверью? О чем возможно так долго вместе молчать?!

Дверь почти бесшумно раскрылась — Гальярд развернулся, едва не подпрыгнув. Антуан, боком протиснувшийся в коридор цокольного этажа тюрьмы, держал голову опущенной — и инквизитор не смог сразу разглядеть по его лицу, — которое он умел читать не хуже книги, — каков же был разговор.

Юноша закрыл дверь — ключ торчал в скважине снаружи — повернул его пол-раза трясущимися руками. Не с первого раза получилось запереть. Наконец Гальярд, сторожко смотревший, увидел его лицо: смятенное, с полосками от слез — да не просто с полосками: самые настоящие струйки все тянулись и тянулись от тяжелых нижних век, блестя в свете масляного светильничка на стенке меж камерами. При всем том Антуан улыбался кривой, неуверенной улыбкой человека, которому только что объявили, что смертная казнь отменяется.

— Ну? — выдохнул Гальярд, готовый врезать ему четками по глупой физиономии, если тот не перестанет томить, не заговорит сейчас же.

Антуан, однако же, в неведении своем рискнул физиономией, прежде сделав несколько шагов к лестнице. Отозвался шепотом, косясь на закрытую расплывающуюся дверь.

— Отец Гальярд, laudamus Dominum, все хорошо. Она… сказала, что завтра покается. Согласна… на вопросы отвечать.

— Как?! — Гальярд на это надеялся, Гальярд об этом молился… Гальярд, можно сказать, уповал — и только сейчас понял, как же мало он на это рассчитывал.

— Я… не знаю сам, отче. Per quasi inspirationem.[24] Я ничего не делал особого. Просто… просил ее. Прощения у нее просил. И… просил покаяться.

— Как?! — еще раз спросил приор, желая — остро желая — приобщиться благодати, дарованной другому. Такую же ревность, почти физическую боль, хотя и радостную, он когда-то испытывал вместе… с братом Бернаром, ныне — Христовым мучеником.

— Per quasi…

— Говорил-то ты ей о чем?