Выпитое солнце

– Он не мог такого рассказать. Я был его брат, не друг. Друзей у него было достаточно, чтобы я оставался братом, а сокровенным он делился с другими. Да и я ведь был слишком мелкий, о чем со мной разговаривать? Я бы его все равно не понял. – Арсений хрустнул суставами на пальцах. – Он любил музыку, эта любовь граничила с помешательством. Он ездил по городам и собирал с друзьями виниловые пластинки, стоял в очереди часами, чтобы привезти домой хотя бы одну. Они оставались у кого-то дома и переписывали выступления на кассеты, а потом брат приходил и ночами смотрел эти записи. Видела бы ты его глаза. Он жил в эти моменты, понимаешь? Жил, а в другое время – нет.

Арсений улыбнулся. Улыбнулся совсем немного, дрогнули его губы, а Октябрину словно током прошибло. Арсений говорил так, словно брат все еще жив и мог его слышать.

– Он ни минуты не мог прожить без музыки, постоянно либо напевал что-то, либо наигрывал на кастрюлях или на лесках, которые натягивал и дергал, будто это струны гитары. Тогда сложно было достать даже гитару, куда ж там мечтать о барабанах. Знаешь, он как жил рок-н-роллом, так им и умер. Тогда так жили многие.

– Это в каком смысле?

– Это был протест. Протест против чего-то, я не знаю, чего именно. Я бы хотел понять, что это было, но никогда не пойму. Не прощаю себе этого, но и сделать ничего не могу. Знаю только, что он не стал бы умирать просто так. Он хотел оставить послание, он оставил нам назидание на всю нашу оставшуюся жизнь, но захотел, чтобы мы сами разгадали его загадку. Я в этом уверен.

Арсений стих.

– Меня только пугает, что он при жизни так и не нашел Бога, – сказал Арсений через пару минут тишины. Лицо его остекленело.

Слова резанули Октябрину по живому. Признание в чем-то важном, но совершенно неизвестном, показались ей колдовским заклинанием.

– Мне кажется, с ним жить тяжелее, – прошептала Октябрина и зажмурилась. – Ты ведь себе не принадлежишь, получается. Постоянно перед кем-то отчитываешься. Наверное.

– С Богом намного легче умирать, – ответил Арсений. Голос его звучал ровно.

Октябрина долго не могла посмотреть на Арсения. Деревья на холме медленно качались, ветер шевелил сочные, еще не обожженные солнцем листья. Арсений начал говорить.

– Я надеюсь, что он знал, зачем это сделал. У всего ведь должна быть причина. Он ведь необыкновенный. На человеке, которым я мечтал быть, должны рваться принципы. На него посмотреть должно быть страшно – смотришь, и кажется, что вот-вот сам преступишь границы своей «правильности», своей правды, которую так долго творил. На такого человека смотришь и понимаешь, что вот, в нем-то и спряталось то, во что ты так свято верил всю жизнь, но прикидывался агностиком. Каждый ведь хочет, чтобы жизнь на самом деле не кончалась. Каждому хочется вечности, но такой, чтобы она не пугала. Только Бог может ее подарить. А если ты найти его не можешь, надо создать самому.

Октябрина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она хотела было возразить, но когда посмотрела на Арсения, поняла, то сможет только промолчать.

– Ты, наверное, удивляешься, что я так помню все это. Обычно страшные ситуации забываются, а наоборот все помню. – Арсений то ли поджал губы, то ли улыбнулся. – Я помню свою жизнь удивительно хорошо, лет с четырех себя помню. Наверное, поэтому я так быстро повзрослел. Мне хватило тех «добавочных» лет, которые у остальных забылись.

– Может, ты не хотел забывать? – вырвалось у Октябрины. По спине ее нагревшейся на солнце протекла холодная капелька пота.

– Что?

Октябрина поняла, что придется повторить. Может, Арсений и услышал, но хотел удостовериться, что она действительно спросила его. Она нашла в себе смелость открыть рот и произнести несколько звуков.

– Может, говорю, ты и не хотел забывать его? Ты ведь его любил, – Октябрина повторила. В горле пересохло, она закашлялась.

Арсений дождался, пока Октябрина перестанет кашлять. Смотрел на нее, но словно сквозь нее, не особо всматриваясь даже в то, что было за ней в поле.

– Это-то понятно. Дело ведь в другом, – начал он и поднял голову. – Дело в том, что если бы я просто хотел его запомнить, моя память бы придумала что-то менее жуткое. Мне ведь родители пытались внушить, что он в больнице от какой-то болезни умер. Знакомые родителей советовали фотографии его убрать, чтобы я перестал помнить его лицо. А я ведь взял – и запомнил так, как все было. Я помню, как он одевался и ворчал, когда родители стирали его покрашенные зеленкой вещи. Он стригся дома, перед зеркалом над раковиной, а я сидел на тазу в ванной и видел, как комки его волос падают на белую раковину. Потом он двумя пальцами поднимал их и бросал в туалет. Я помню, как он лежал на полу в зале и в тетрадке рисовал картинки. Тетрадок нет, родители их куда-то спрятали, а я помню каждую страшную рожу, которую он рисовал. Я ведь не просто так не забыл. Я решил оставить его в себе. Может, это он так решил.

– Что?