Вырванное сердце

Егор почувствовал, что спина и лоб покрылись лёгкой испариной. Словно опять пережил те неприятные минуты… Дочь легла молча, не проронив больше ни слова. Отказалась от сказки. Впервые за два года. Грачёв, уложив дочь, выключил общий свет в комнате, перегородил взрослую половину, где стоял их двуспальный диван с женой, пластиковой ширмой. Включил ночник. Достал из холодильника полбутылки водки и кусок сыра. Поставил на стол, над которым фотография Светланы. Налил в стакан, но не пил, долго смотрел в глаза жене, словно пытался гипнотическим способом внушить ей возвращение в семью. Вспомнились её тело, ласки, которыми она одаривала его за этой перегородкой, и на глаза накатились слёзы.

«Опять ты меня пересмотрела. Никак не могу у тебя выиграть, всегда первый сдаюсь… Сначала ты ушла от меня, а теперь, видишь, и дочь от меня отвернулась. Что мне делать прикажешь? Устал! Не могу так больше… На работе завтра за патроны израсходованные отчитываться нужно. Сколько не хватает… один, два… четыре патрона. Значит, осталось еще столько же… Одним больше, одним меньше… А ты как думаешь?»

Он достал пистолет, вытащил магазин. Все верно. Положил пистолет перед собой и перед портретом. Выпил водку. Подмигнул жене.

«Ну что, может сыграем в рулетку?»

Крутанул оружие. Грохот. Выглянул из-за перегородки. Нет. Дочь уже крепко спит. Пистолет указал дулом на портрет.

«Ты проиграла, прощай».

Нажал на кнопку ночника, фотография исчезла в темноте, словно «выстрел» электричества прервал жизнь игрока с фотографии. Опять включил, посмотрел фотографии в глаза. Смеющиеся искорки глаз полны озорства. Словно насмехаются.

«Не веришь, что смогу? Зря! Следующий раз свет может выключиться и для меня. Только его выключит уже твоя рука. Вернись, пока не поздно!»

* * *

Царьковой было жалко обоих – и мать, и сына. Она даже не могла определить, кого из них больше. Зинаида Фёдоровна давно знала об этой семейной тайне и теперь наблюдала закономерную развязку – плату за длительное и бессмысленное умалчивание Митрофановной отцовства своего ребёнка. «Неотёсанная» крестьянка, так и не получившая никакого образования, с трудом выучившаяся читать, Митрофановна всю жизнь прожила в своём придуманном мире, который напоминал Богом забытое место в тайге – «медвежий угол». Там нет друзей, нет хороших отношений, нет любви. Там нужно бороться за жизнь и выживать, никому не доверяя и не рассчитывая на чужую помощь. И она жила, словно перенесённая машиной времени в большой и современный мегаполис из своей детской жизни в сибирской тайге, куда их раскулаченную семью выслали в период проводимой в стране коллективизации.

– Мать! Мать, а он знал, что я его сын? – Андрей весь, как сжатая пружина, напрягся в ожидании ответа.

– Я ему никогда не говорила об этом, – в первый раз посмотрела в глаза сыну Митрофановна.

– А сам он не знал, отчего дети бывают? – нетерпеливо слетело с языка сына.

– За мною тогда двое ухаживали. – Пожилой женщине было очень тяжело исповедоваться перед своим сыном.

«Ну, мамочка, не ожидал от тебя такого! Как же ухаживали за тобой в те времена и сколько парней, что он не мог догадаться, что я его сын? Неужели ты была такая распутная? А сама мне о нравственности талдычишь. Двое, говоришь… Так какого чёрта ты предпочла тогда Стограма?»

— Лучше бы ты меня от того… второго родила, – вырвались мысли вслух.

– Ну тогда бы это был бы уже не ты, как ты этого не понимаешь? – раздалась реплика из угла Царьковой, которая никак не могла оставаться равнодушной к разыгрывающейся перед ней семейной драме.

«Вот это и было бы самое лучшее. А зачем Я? Кому нужен Я, да теперь еще с такой родословной. У любой дворняги она чище. Одним словом, сынок висельника».

— Мать, а мать. А как ты думаешь? Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает?

– Ну как тебе не стыдно? Перестань мать изводить. Ей же больно такое слышать, – опять вступилась за Митрофановну хозяйка квартиры.