Вырванное сердце

– А мне? Узнать, что он мой отец? Я же жил и думал, что мой отец какая-то значимая личность. Что этим и объясняется тайна моего рождения. Ну как раньше. Незаконнорождённый графский сын. Я всех мужиков в нашем дворе с собой сравнивал. Сходство внешнее искал. Даже вашего мужа подозревал в отцовстве.

– Моего бывшего мужа? – опешила от неожиданности пенсионерка.

Митрофановна также с удивлением и горечью посмотрела на своего сына. Только сейчас она начинала полностью осознавать, насколько она была не права, что не говорила ему про отца. Сердце болело, словно придавленное тяжёлым камнем животное. И вроде камень отвалили, освободив «жертву», сказали сыну про отца, а боль всё не проходила.

– Ну да. Я же похож на него. А у него с вами детей не было. Мать как-то сказала, что в вашей семье давно в прислугах, ещё до моего рождения. Ну, я и жил с этим. Считал его своим отцом.

– Теперь я понимаю, почему ты к нему так тянулся, – вспомнила минувшие события Царькова. – А я думала, ты так конный спорт любишь.

– Не люблю я ваш этот лошадиный спорт. Просто я делал вид, что мне интересно, – отмахнулся от её слов Андрюшка. – Он же ни на какую другую тему не разговаривал.

– Это точно. Для него лошадь всегда важнее человека была, – вздохнула бывшая жена Канцибера.

Андрей задумался и не к месту вспомнил про встречу с участковым. Вспомнил не умом, а телом. От его крепкого, как у краба, захвата болела рука.

«Пошёл, руку обтирая о куртку, словно в дерьме измазался», — вспомнил он характерный жест Степаныча.

Вспомнил, и в голове, против его воли, всплыли события вчерашнего дня. Он постарался отбить их атаку, но одна и та же навязчивая мысль, словно стенобитное орудие при осаде крепости, продолжала ломиться в его сознание. От этого все тело Андрея пронизывали отчаяние и безысходность. Стало плохо до безумия. Боль проникла в голову, спазмируя пленённые сосуды. Он не смог больше противостоять такому натиску и сдался. Сразу, словно сквозь брешь в стене, его сознание заполонило множество мыслей. Все они, подобно безжалостному войску, вторгшемуся в крепость для разграбления, начали бесчинствовать в голове мужчины, подавляя последние остатки его силы воли. Не надеясь уже ни на что, он решил сбежать, лишь бы не оставаться один на один со своим капитулировавшим сознанием.

– Я с… «этим» столько водки перепил, а о чём говорили, не помню, – вернулся в разговор сын Митрофановны, чтобы хоть немного заглушить просыпающуюся совесть. При этом он споткнулся, не зная, как назвать своего недавнего собутыльника. Стограмом уже было нельзя, а отцом не давала заноза в памяти.

– Хотя нет, он часто о голубях своих говорил, – неожиданно для себя вспомнил Андрей.

– Любил он голубей. Говорил, что в них человеческая душа после смерти вселяется, – оживилась Дарья Митрофановна. – Я его из-за этого и выделила. Бывало, как заберётся на крышу, как свистнет… С-с-сыть! Аж дух замирал.

Андрей с удивлением посмотрел на свою мать.

Глаза у пожилой женщины блестели, и вся она была немного возбуждена то ли от воспоминаний, то ли от выпитой водки. Совсем не такая, какой он привык её видеть каждый день – мрачной, грубой, с плотно стиснутыми губами, словно матёрый рецидивист на допросе.

«Никак не могу представить Стограма и мать вместе. В голубятне… Наверное, много бормотухи они выпили перед моим зачатием. А то и вовсе Стограм насильничал. Может, поэтому мать и не хотела нас знакомить?»

Ему особенно хотелось верить, что Стограм изнасиловал мать. Тогда ему было бы легче жить дальше.

Легче забыть и смириться с тем, что произошло вчера. И оправдаться перед самим собой!

«И вообще, он был самым последним пьяницей и халявщиком. Вороватым, хитрым, жадным, от него вечно несло перегаром и мочой».

— А я помню, он всё хлеб из закуски подворовывал. Занюхает куском и в карман. Ему один раз даже за это в морду дали, – стал вспоминать страницы из его тёмного прошлого Андрей. – Говорят – хватит крысятничать.

– А он чего? – откликнулась его мать.

– У него всегда один ответ: «Я же не для себя, я для голубей».

– Ну, так правильно, а на что ему птиц кормить, он же всю пенсию пропивал, – поддержала покойного Царькова. – Алкоголик алкоголиком, а вон, и про питомцев своих помнил.

– Жадный был до ужаса, – сделал вторую попытку донести свою правду Андрей. – Ему пацаны говорят: «Продай пару птиц, бухнём как следует». А он: «Не могу, они же мне как дети. Разве можно детей продавать?» Заботливый какой! Голубиный папочка! А своего сына даже не знал! Или знал? Мать, скажи правду! Хоть сейчас, Христом Богом прошу!

– А шут его знает, может, и догадывался чё, – нахмурилась Митрофановна. – Ко мне с вопросами, однако, не подходил.