Выше ноги от земли

Он приоткрыл глаза и тут же закрыл их, потому что увидел двоих, тащивших его за ноги. Первый был знакомый дед, второй – неизвестный, но тоже когда-то виденный, кривой, в красной кепке. Они говорили между собой, но Илья не понимал, о чем. Он будто лежал на дне, а голоса волнами сходились над ним. Руднев решил, что нужно молчать. Притвориться не умирающим, но мертвым. Хотя мертвым ему нравилось неизмеримо больше. Скоро они доволокли его, развернули, как было им удобно, и стали толкать ногами. Тело его покатилось кувырком по крутому склону, и боль голым, шипящим проводом намоталась на позвоночник.

Двое покидали сверху мха, еловых веток и ушли. Илья лежал в глубокой земляной воронке, в сырой холодной тьме, а внутри него горело. Закусив губы, он перевернулся и, отрывшись, заглянул под ворот свитера. Он насчитал три, пять… Насчитал около десяти мелких ран, похожих на прилипшие арбузные семечки. Дробь осыпала грудь и правое плечо. Что было ниже, он не видел, но знал, что и этого было достаточно. Руднев старался оценить повреждения трезво, как врач. Гад бил издалека, но, если дробь ушла глубоко, свистеть и обливаться кровью ему осталось недолго. Воздух, которым он должен дышать, скоро убьет его, заполнит пространство вокруг легкого и сдавит его, как кулак хлебный мякиш. Его ждет удушье, если прежде он не вырубится от кровопотери. Илья заткнул ладонью раны и сел, прислонившись к склону, – какая-никакая отсрочка.

Он посмотрел наверх, откуда его скинули, и, задрав голову, сперва подумал, что с неба сыпется пепел. Крупные хлопья с легким спокойствием падали на лицо. Холодный, холодный пепел.

Зачем ему эта отсрочка? Там было хорошо, как он мечтал. Там был Ваня. «Ну подожди, мой хороший, – с радостью подумал Илья. – Мне осталось чуть-чуть. Я скоро вернусь к тебе». Руднев ждал возвращения в сон, который дураки называют смертью. И на него сыпал медленный снег, который в сумерках он принял за пепел. И вдруг Илья почувствовал, что не один смотрит наверх. В паре метрах от него, прикрытая мхом, с разинутыми, выпученными в небо глазами лежала Ася.

Руднев подполз к ней. Убрал со лба листья, освободил от лесного мусора раздувшийся животик. На Асе не было ничего, кроме грязной мужицкой майки, и все ее тело, зеленовато-серое, было овито паутиной аспидных вен. Илья взял ее на руки, обнял, как живую, сказал что-то на ушко. И долго не хотел отпускать, будто Ася сделалась комком его плоти. Какую короткую и мучительную жизнь она прожила! Теперь он понимал Асю, понимал, почему она тянула брата к себе, – чтоб уберечь от мира, который был недостоин его. Недостоин каждого ребенка. Поэтому в темном углу, в грязном собачьем логове, она так крепко держала Костю. А Руднев, слепой дурак, кричал на нее. Теперь Илья все понимал и так же крепко держал Асю, будто отняв ее от себя, он покалечит их обоих. «Прости» – вот что он шептал, прося за себя и за всех, очередное «прости».

Илья отпустил Асю. Он осторожно уложил ее, снял с себя пальто и накрыл им тело. Потом Руднев поднялся на ноги и стал карабкаться наверх.

Он вышел на проблеск костра. Дверь в часовню была открыта. Это было первое, что он заметил и что само по себе было важнее всего. После он увидел свой выпотрошенный рюкзак, который лежал у огня.

Илья привалился здоровым плечом к сосне. Его мотало. Голова кружилась, сердце, казалось, вот-вот разлетится на куски. Руднев мысленно считал шаги до часовни. Он уже был уверен, что ранен не смертельно и коллапс легкого не грозит, но, скорее всего, это будут его последние шаги. У него нет лишней секунды, нет второго шанса и возможности побега. Всюду снег. На снегу – его кровь, много крови. В лунном свете она казалась страшного кофейного цвета.

Из часовни вышел человек. Он был в кепке, бушлате, потертых армейских штанах. И хоть под козырьком лица было не видно, теперь Руднев узнал его. Он вспомнил непрочную походку и манеру задирать голову перед каждым шагом, словно это был не человек вовсе, а шарнирный манекен, над которым висел крест кукольника. Их минутная встреча в психдиспансере не раз всплывала в памяти. Это было одно из тех дурных воспоминаний, которые действуют как разряд тока. Каким-то образом – словами, хамством или просто тем, что он явился в тяжелый для Руднева миг, – этот странный тип задел его и оставил после себя нестираемую обиду. Илья даже воображал их новую встречу и смело хамил в ответ, но даже в фантазиях его месть выглядела глупо. А сейчас, когда все было реально, его уязвленные чувства не стоили ничего. И Руднев растерялся, он не мог представить, как быть. Задушить? Вцепиться зубами в глотку?.. В рюкзаке его когда-то лежал нож! Когда-то… Теперь он был безоружен и слаб, он умирал.