Выше ноги от земли

Теперь Руднев знал всю историю. Волна радости и прежнее ощущение победы схлынули, засаднила больная рука, про которую он позабыл, словно ветром его обдало мерзким чувством бессилия. Это была та немочь и злость, которая охватывает человека, когда он становится свидетелем большой, безбожной несправедливости. Ну как же так, как же так можно? И с этой злостью на сволочь, задушившую ребенка и спалившую его дом, – да на весь этот долбаный мир! – Руднев занес над головой камень и наконец сшиб замок.

– Э-эй! – заметался в проруби леса чужой голос.

Оклик прилетел из-за спины. Илья обернулся. На поляну под открытое небо вышел низенький человек в ватнике с ружьем на сгибе руки. Руднев узнал его сразу.

– Дедушка! Это вы? Как хорошо! – Он указал на часовню. – Там ребенок! Девочка. Я нашел ее!

Нашел! Руднев все еще не верил, как не верили все эти… принимавшие его за угорелого психа. Даже вот он, глухой несчастный старик, крутил у виска. А Илья нашел ее!

Руднев убрал дужку замка из проушин, отбросил подальше камень, мешающий открыть дверь. Но заметил, что старик не идет к нему. Он стоял на поляне, широко расставив ноги.

– Дедушка! Не узнал, что ли?

Старик вскинул ружье и исчез за бледной вспышкой. В тот же миг что-то невидимое толкнуло Илью.

Удар был столь резким, что, пройдя сквозь, потащил назад. Лес вокруг загремел. Илья отшагнул. Никакой боли. Только слабость, невозможная и гадкая. Илья решил, что вот-вот упадет, но, когда понял это, он уже лежал, и небо гудело и кружилось над ним, уносилось все выше и выше. Он шарил по телу руками, словно собирая себя в помутившемся сознании. Дед попал куда-то в грудь, понимал Илья, он искал и никак не мог найти рану. Пальцы дубели, по вискам бежал холодный пот. Внутри него не было ни злости, ни страха. Он чувствовал лишь безысходную обиду оттого, что умирает, и ему подумалось, что ничего глупее смерти нет.

Илья закрыл глаза, чтобы собраться с силами, но теперь не мог найти силы, чтоб разлепить их. Ему мерещилось, что он слышит и видит человека, идущего к нему. Скоро человек навис над ним и заслонил последний свет.

Папа! Пола вставать!

Куда?

На ыбалку! Ты обещал. Смотли, какое сонышко!

Илья открыл глаза. Вокруг шумели травы. Ваня сидел на нем, такой тяжелый – сейчас сердце встанет. Илья рассматривал его лицо. Ничего красивее в жизни он так и не увидел. И, боже, как он был одинок без этих огромных серых глаз, смешного мягкого носика! Какое счастье было видеть их снова!

Пора-пора, мой дорогой.

Пошли!

Илья поднялся, и грудь распрямилась с приятным вздохом. Они шли с Ваней по сухому полю. Детские сапожки шаркали впереди. Поле перекатывалось волнами и казалось бесконечным, но вот зашумела вода, и они вышли на берег. Илья шел не спеша, и ему нравилось так идти: слышать всплески, жмуриться от их острых бликов. Он думал, как наяву, что рыба днем клевать не станет, но ему радостно – он видел, что Ваня счастлив этой рыбалкой. Он такой красивый, с удочкой на плече, с волосами, сияющими нимбом. Они спустились к воде, которая прыгала по камням. Ваня посмотрел на реку. Показал пальцем. Вон там рябит – значит, там на дне ямка, а в ямке прячется рыба.

Поплавка было не видно из-за солнца, которое танцевало на воде. Ваня не заметил, что поплавок прибило к мели, и он смотрел на солнце в реке. Он был ослеплен им. Илья подошел и перебросил удочку. Ваня сделался серьезным. Ему не нужна была помощь!

«Я так скучал по тебе», – сказал Илья и не услышал своих слов. Но Ваня их слышал.

Поплавок нырнул, Ваня дернул удочку. На крючке что-то бесилось – то же солнце, только маленькое. Поймал. Поймал! Ваня схватил рыбку. Илья смотрел, как свет играет на ладони сына.

Ты такой большой. Не верится! Тебе сегодня шесть лет!

И вдруг Илью охватил ужас. У него нет подарка!

Мальчик мой маленький. Мой ветерок!

Илья похлопал по карманам грязного, промокшего пальто.

Как же я не подготовился?

Он снял с запястья часы и протянул их Ване.

Ваня помотал головой – не надо, не нужны. Он бросил рыбу, бросил удочку и обнял ногу Ильи.

Папа. Папа.

Прости меня, сынок.

Илья опустился на колени, прижал сына.

Какой горячий!

Папа.

Ты не заболел? Нет?

В груди стрельнуло, загорелось.

Папа.

Прости.

Папа!

Прости! Прости! Прости! Я теперь всегда буду рядом, мой хороший. Никуда тебя не отпущу.

И только он сказал это, как из неба, из реки, из росистой зелени, из Ваниных волос – отовсюду ушел свет. Все стало опять – темнота и холод.

Руднев почувствовал, что мир вокруг смещается, скребется под спиной. Оголившуюся спину обдирало хвоей, шишками, корнями. Боль внутри нарастала. На грудь словно поставили раскаленную сковороду. Во рту было сухо, и он хотел выть, как воют пациенты после наркоза, даже те, у кого ничего не болит.