Вышибая двери(СИ)

Такие глаза у нее… Умные и детские одновременно. Необычные. Вероятно, потому, что не может быть у ребенка мудрых глаз. Но она не ребенок. Ох, нет… Проститутка. Настоящая, прожженная, циничная, прошедшая Крым и Рым. Чувствуется: чего там только не было. Первое время, когда она, только–только оставив свое ремесло, устроилась к нам в танцхаус официанткой, я шарахался — так от нее несло улицей. Крупная брюнетка, едва за тридцать, по–польски зло красивая. Единственная женщина в танцхаусе, с которой я не мог обменяться при встрече дежурными поцелуями, как у нас это принято. Я к ней даже прикоснуться не мог.

Она угадывала мое отношение и тоже сторонилась, на снисходительные мои усмешки отвечала колкостями. А потом встретились пару раз глазами во время смены — и окружавшее ее темное облако стало рассасываться. Засквозило в ней что-то другое. Беззащитное.

Да… Барбара и беззащитность на первый взгляд плохо совместимы. Уж кто-кто, а она может за себя постоять. Она может быть такой хлесткой на язык, какими бывают только польки, и язвительность ее еще более жгуча из-за природного чувства юмора и быстрого ума не раз битой уличной собачки.

Как-то она подошла и села рядом, профессиональным движением закинув ногу на ногу. Вытащила красивыми ухоженными пальцами сигарету из новой хрустящей пачки и, держа ее за фильтр, протянула мне. Я взял, совершенно машинально опалил фильтр на огне зажигалки там, где касались ее пальцы, и только после этого вставил сигарету в рот. Барбара молча усмехнулась. Мне стало отчаянно стыдно. Я сделал так не от брезгливости, а для того, чтобы огонь немного стянул кончик фильтра, уплотнив его. Но не станешь же ей объяснять, только хуже будет…

— Да я знаю, что обо мне тут в танцхаусе говорят, — сказала Барбара. — Шлюха, грязнуля… Ну что ж, так оно и есть. — И встала, чтобы уйти.

Я понял, что так нельзя. Взял ее за неожиданно тонкое запястье и усадил обратно:

— Посиди, чего ты? Покурим вместе.

Так она стала подходить ко мне в конце рабочего дня покурить и переброситься парой слов. Лед растаял.

Я узнал ее простую и в то же время жуткую историю. Что у нее есть сын, веселый мальчишка, и живет она только для него, что хочет совсем уйти из своей кошмарной профессии и сейчас учится на парикмахера, подрабатывая официанткой. Я ей тоже почему-то рассказал о многом, о чем обычно не говорят.

Постепенно с Барбарой стали общаться и другие работники танцхауса. Пробивной характер и острый язык помогли ей поставить себя в женском коллективе. Правда, в первое время ее доставали молодые кельнеры — всем же было известно, чем она занималась. Они взяли моду после рабочего дня скользко шутить на эту тему, подначивая новую официантку. Барбара, снова превращаясь в оторву, срезала их как щенят, иногда подкрепляя слова увесистым тумаком. Но я видел, что эта смена ролей ей неприятна, да и кому понравится…

Однажды противный сопляк Фабиан, напившись, пристал к Барбаре, которая несла поднос со стаканами, — начал под хохот остальных кельнеров крутить перед ней тощей задницей. Преследовал по всему залу и наконец перекрыл дверной проем, не давая пройти. Хохот усилился, мальчишеский зад в дверном проеме закрутился еще быстрее, но невдомек ему было, что дружки смеются уже не над Барбарой, а над ним, потому что вместо Барбары, скрестив руки на груди, за ним встал я.

Наконец я подошел вплотную и наподдал ему под зад так, что он, теряя очки, вылетел в проход под торжествующий смех Барбары. Грохнул и народ вокруг. Я подошел к нащупывающему свои очки Фабиану, хлопнул его по спине и без тени улыбки сказал: «Ты мне понравился». Для других кельнеров наука. С тех пор дурацкие шутки со стороны официантов прекратились.

Барбара принесла мне фотографии своего хулиганистого пятилетнего Збышека. А вот и она сама в родной румынской деревне (Барбара на четверть румынка), еще совсем девчонка, в красивом пестром платье поет вместе с родными на деревенском празднике. Солнце заливает эту сцену, изумрудная трава тянется к чистым, веселым, добрым людям, играющим на скрипках.

Барбара прислонилась к дверному косяку, касаясь его тонкими пальцами, и на лице у нее такое выражение, что кажется, не то заплачет она сейчас, не то засмеется.

Ничего, Барбара. Будет еще все. И выучишься, и домой вернешься. Солнце взойдет снова. Для всех нас.

* * *

Костер догорает. Он был ярким, обжигающим. Но теперь похож на гаснущую пасть засыпающего дракона. Будут долго еще жарко дышать горячие угли, изредка вспыхивать светящиеся язычки пламени, но потом исчезнут и они.

Останется пепел. Светлый, теплый пепел. В него можно будет опустить ладонь, собирая остатки тепла. Он будет мягок и чист, ведь нет ничего в природе чище огня. И ладони станут сухими и теплыми, и ты отряхнешь руки над навсегда утихшим костром, и будет это похоже на негромкие, благодарные аплодисменты жаркой, щедрой жизни огня.

Так и с ушедшей любовью.

* * *