Вышибалы (СИ)

Он мало что мог вспомнить об отце. Ярче всего, что первой мыслью при новости о его смерти было не: «Я больше его не увижу», а: «Теперь я из тех ущербных детей, у которых только мама». Родители часто ругались, и Акроссу в его детском мире всегда казалось, что мама, которая после ссор приходила обнять его и успокоить — всегда права, о чём бы там ни был спор. А ещё, в детстве он был уверен, что его отец — секретный агент или милиционер под прикрытием. Маленькому Виктору никогда не нравились те люди, что, позвонив в их дверь, спрашивали папу и, получив разрешение войти, трепали его по голове, как если бы пытались этим снискать расположение ребёнка.

Одно он тогда знал точно — отец был сильным. И именно от этой силы пыталась отгородить его мама, не позволяя гостям отца проходить в квартиру, когда была дома. Любила ли она отца? Что держало их вместе? Вряд ли мама хотела красивой жизни такой ценой.

Он не мог вспомнить ни одного откровенного разговора с отцом. Тот был ему вроде как чужим человеком, живущим в этой квартире в одной комнате с мамой. Он мог спросить, как дела в школе, что есть пожрать, или съездить по уху, если считал, что сыну требовалось его воспитание. Чаще Акроссу казалось, что сам он в этом доме вроде как дополнение к матери. То есть, может быть, отец любил её? И считал, что раз нужно растить ребёнка, чтобы быть с этой женщиной, то он готов и на такие неудобства.

Он часто пропадал на несколько дней. Как-то не ночевал неделю дома. Поэтому сам Акросс особенно и не волновался, когда отец не появлялся три дня, но мама бледнела, не спала ночами, плакала, когда думала, что он не видел. Она словно знала что-то ещё, и звонок с вызовом на опознание стал для неё чем-то вроде облегчения, подтверждения самым страшным её мыслям и осознанием того, что больше не за кого волноваться.

Однако это было до поездки в морг. Вернувшись оттуда, мама как сама на том свете побывала, но не замкнулась. Впервые за те дни она плакала при нём, и ему уже не нужно было рассказывать, что случилось. Акросс тоже плакал, но скорее потому, что упустил шанс обратить внимание этого человека на то, что он живой, а не приложение к матери.

Для людей словосочетание «лихие девяностые» стало уже чуть ли не анекдотичным. Во всяком случае, он не слышал у произносивших в голосе того страха, который оно оставило в самом Викторе. Конечно, он знал, что тогда где-то умирали люди, очень много людей. Не хотел думать о том, что к этому мог быть причастен его отец. И тем более не хотел понимать, что однажды эта внутренняя война перемелет и его отца. И всё-таки, видимо пройденный кошмар ничему его не научил, хотя Акросс и думал, что путешествовать по мирам и ссориться во время передела территории в городе — совсем не одно и то же. И продолжал бы думать так, но он знал, чем был Легион. Он уже не помнил, когда понял это, но ощущение от его главного врага было такое же, как от словосочетания «лихие девяностые», как от нагловатых друзей отца и как от тех людей, что через несколько дней после похорон хотели встретить его по дороге из школы. Легион был воплощением его, в чём-то детского, осознания мафии. И больше всего Акросс мечтал бороться против этого чудовища и побеждать. Но он учился на третьем курсе Инженерного института, на факультете приборостроения, и понимал, что пойти работать в милицию ему не хватит духа.

Но пистолет у отца был. Он даже обещал когда-нибудь дать из него пострелять. Вот, наверное, и настало то время.

* * *

Когда Тим вышел из ванной с мокрыми волосами, из кухни выскочил Барс сообщить:

— Она ушла, можешь звонить. Я на работе уже предупредил. Пришлось отпуск просить.

— Не жаль отпуск на ерунду тратить? — без особого интереса спросил Тим, сняв трубку.

— Да нет. В ученический отдохну.

Барс снова исчез на кухне, и там гремели кастрюли, шумела вода.

В их табельной работала дотошная, вредная женщина. Она проворчала, что звонить нужно было сразу, а не через три дня, а потом как бы между прочим прибавила:

— Девушка, с которой вы ходили, у проходных ждала утром. Часа полтора там простояла, не меньше. Она сестра твоя вроде?

— Двоюродная, — безразлично откликнулся Тим, но понимал, что табельщица прекрасно знала, что это ложь, и кем ему приходилась девушка.

— Ну да. Но вы бы личные дела решали в нерабочее время.

— Я же сказала, что связки повредила. Мои дела тут не при чём.

— Тогда буду ждать тебя с больничным как только твои связки срастутся.

Он положил трубку, не попрощавшись. Даже если придётся уволиться с работы с хорошей зарплатой — и плевать. Морально устал от этих людей, да только они везде одинаковые. И на новом месте Тиму тоже пришлось бы приходить в раздевалку раньше всех, чтобы успеть переодеться, и уходить позже всех, чтобы не слушать тупых бабских шуток или видеть, как не спешили при нём переодеваться смущённые молодые девушки.

Тим не знал, есть ли в этом мире человек, готовый принять его таким, как он есть. Барс смеялся. Но Акросс… Он ничего не сказал. Для Тима это компенсировало многое в дальнейшем поведении капитана.