Вышли из леса две медведицы

«Ботинок за ботинком, пуговица за пуговицей, рукав и еще рукав, левая штанина, правая штанина, и все это с легкими направляющими похлопываниями, слегка потягивая, и она сразу поняла, что ей снится сон, а во сне она бодрствует и уже не забудет ту картину, которая ей снится: старый человек похлопывает, и тянет, и снимает, и бросает на пол одежду, в которой еще недавно ползал и валялся в грязи молодой, а этот молодой подчиняется ему молча, и доверительно, и послушно, с закрытыми глазами, пока не оказывается совсем голым — его ботинки под скамейкой, рядом друг с другом, его одежда в корзине, он готов к омовению, и к очищению, и к продолжению жизни».

Эйтан молчал, не говорил ни слова и не поднимал на меня взгляд, но дедушка Зеев вдруг повернулся ко мне и уставился на меня своим единственным глазом.

— Ты здесь, Рута? Сколько времени ты здесь стоишь?

— С его второго ботинка, дедушка. Ладно, я шучу. С тех пор, как вы с ним вошли. С самого начала.

— Шутишь?

— А что делать?

— Ты принесла его чистую одежду? Положи ее здесь и вернись к гостям. Они пришли к тебе.

— Это не гости, дедушка. Это — утешители, и это наша траурная неделя.

— Это гости, не будем сейчас спорить. Иди к ним, пожалуйста.

Но я не могла пойти. Хотя он сказал «пожалуйста», редкое слово в его лексиконе, но мои ноги были по-прежнему прикованы к земле, а мои глаза — к этим двум оставшимся у меня мужчинам, к одетому старому, который останется с нами до последнего своего дня, и к обнаженному молодому, который будет здесь, но погаснет и исчезнет из жизни, чтобы вернуться в день смерти старого, в день своей кровавой мести.

Меня переполняло волнующее любопытство, но одновременно — и тревога, потому что я знала, что дедушка Зеев — человек особый и уже совершал в прошлом непредсказуемые и даже ужасные поступки. Но, сказать по чести, главным было все-таки любопытство. Я понимала, что если останусь, то увижу то, что женщинам обычно видеть не дано — ту пресловутую мужскую дружбу, которая дарована лишь немногим мужчинам и которую еще меньшему числу женщин дано воочию наблюдать.

Знаете, у Редьярда Киплинга есть короткий рассказ об индийском мальчике по имени Тумаи, который учился на «махаута», погонщика слонов или их дрессировщика, что-то подобное, я уже точно не помню. Не дрессировщик для цирковых представлений, упаси Боже, нет — для серьезных вещей, чтобы учить слонов работать вместе с людьми в лесу, перетаскивать стволы деревьев и другие грузы. Короче говоря, самый старый из слонов — у меня на минуту выскочило из головы его имя, но вы не беспокойтесь, оно так же и всплывет, как все слова, которые вдруг ускользают из памяти, — так вот, этот старый слон, которого мальчик каждый день мыл в реке, однажды ночью повез его в лес, чтобы он увидел встречу диких слонов — представление, которого никогда не видел человеческий глаз. Я вспомнила этот рассказ, потому что почувствовала себя, как этот погонщик. Я понимала, что если ослушаюсь и останусь, то увижу такое, чего никогда не видели женские глаза. Ну, во всяком случае, глаза этой женщины, мои.

Дедушка Зеев бросил на меня свой обычный короткий взгляд, который в рядовые дни означал: «Это не для тебя!» — но я увидела, что уголки его рта выражают согласие, а его единственный глаз вдруг стал теплым и добрым, намекая мне, что это вполне для меня, что я могу остаться. Я до сих пор удивляюсь. Иногда я думаю, что он сделал это за неимением выбора — ведь я использовала свое новое положение. Вы понимаете, о чем я говорю? Нета только что умер, и я использовала свое положение осиротевшей матери, которой нельзя отказать и которую нельзя обидеть. Напротив — нужно уважить и ее, и ее желания.

Так или иначе, я осталась стоять как вкопанная, и тогда дедушка Зеев сказал: «Я вижу, что ты остаешься, так поддержи его минуточку, чтобы он не упал, — я должен подняться».

Я взяла левую руку Эйтана в свою правую, а своей левой осторожно уперлась ему в грудь. Ладонь женщины на груди ее мужчины, особенно с расставленными пальцами, говорит ему самое важное: «Я здесь. Я с тобой». Иногда, когда он лежал на спине, а я сидела на нем верхом, мы клали так руки друг на друга, он — свою ладонь на мою плоскую грудь, а я свою ладонь — на его плоскую грудь. Но сейчас это было просто для того, чтобы он не упал. Я не так уж поддерживала его. Это не всегда нужно. Иногда достаточно такого прикосновения — ясного, точного. Вливающего уверенность: «Это я. Я здесь. Я с тобой».

Я помню: однажды, когда Нете было три года, мы шли с ним по улице, и он попросился пройти, держа равновесие, по забору одного из домов — полоске шириной в несколько сантиметров, всего-навсего. У него было тогда безумное увлечение, которое и нас доводило до безумия, — он не мог миновать забор, чтобы не попросить разрешения пройти по нему. Вот и тут он потребовал: «В последний раз» — и пообещал «Последний, и все».

Эйтан поднял его и поставил на забор, дал ему руку и пошел рядом, и я увидела, что он улыбается.