Выскочка из отморозков

Борька положил трубку на рычаг. Ему хотелось смеяться от того, что скоро закончатся все испытания. Он уедет от Беркута и его банды, от алкаша–родителя, от всех неприятностей избавится разом. Они перестанут преследовать его повсюду, стоять за плечами днем и ночью. А тут еще Андрей позвонил, тот самый, что работал поваром в ресторане Беркута, и спросил:

— Ну, как дышишь? Нормально? Я тоже! Да, работаю в том же самом кабаке и снова поваром. Хозяин поменялся, все прочее по–прежнему. Заработки меньше, чем были, но хорошие, больше, чем в других местах. Конечно, вместе с женой работаем. А как иначе? Нет, ко мне никто не прикипается! Что внизу? Продовольственный склад сделали. Работать стало много удобнее… Все прежние, кроме тебя, на своих местах! Давай и ты возвращайся в свои пенаты.

Герасим невольно заглянул в спальню к Борису. Парень увидел его, отвернулся, заговорил тихо, а вскоре и совсем закончил разговор, положил трубку и сел в постели, обхватив руками голову.

Герасим топтался на кухне стреноженным конем.

И только мать без слов и объяснений поняла ситуацию. Степановна вошла в спальню к Борису, подсела рядом, обняла, погладила взъерошенную макушку и спросила:

— Чего ты голову опустил? Что случилось? Чего так меняешься? То смеешься, то плачешь…

— Бабулечка, наверное, потому, что дурак!

— Э–э, те в таком не признаются никогда! Что мутит душу, что бередит?

— Понимаешь, скоро мне ехать на учебу!

— Знаю, уж собираю помалеху.

— Зачем? Я там на всем готовом!

— Не лопочи глумное! Кто тебя исподним обеспечит аль рубаху даст? Тот же шарф и носки свои надобны, чтоб не застыть.

— Все выдают, бабуль, на то она и школа милиции!

— А и свое сгодится, лишним не будет!

— Не надо тряпья, только необходимое…

— Чудной, вдали от дома свое надобно.

— Сказано, что через недолгое время в путь, — охрип голос Борьки,

— Детка ты наш, не навовсе уезжаешь, на время. Опять же на каникулы наведаешься, дома побудешь, душу согреешь. Мы все тебя ждать станем.

— Вы будете. А вот она захочет ли ждать меня?

— Борик, детка моя, коль любит, будет ждать вернее собаки. Если не нужен ты ей, пусть теперь проявится, оторвется и отболит. Эта проверка вам обоим. Может статься — единственная на всю жизнь. Коль суждено, будете вместе, а нет — не о чем сетовать. Как мы своих мужиков ждали — с войны, из тюрем. Редко какая в другой раз семью заводила.

— Так это мужиков!

— Велика ли разница? А и парней! Сколько моих товарок немужними остались? Уж и про войну забыли люди нонешние. А эти так и остались верными тем, кто не пришел с нее. И до сих пор седые старухи плачут, что не осталось у них от тех любовей деток, ради каких стоило бы жить на этой земле. Сколько весен у них впустую прошло. А ведь полюбив однажды, в другой раз уже не суждено любить. И если твоя не станет ждать, значит, она тебя не стоила.

— А как же я смогу полюбить в другой раз?

— Ой, Боренька! Только девки умеют один раз любить. Мужикам такое не дано. Сколько на голове волос, столько Любовей.

— Не все так, — не согласился парень.

ГЛАВА 8 Любовь в подарок

— Да что там не все? У мужиков всякий день весна. Иной идет, лысый, ноги кренделем, морда, как у лешака, а чуть бабу помоложе увидел — слюни до колен пустил. А до того ноги руками переставлял. Тут же откуда прыть взялась? Грудь колесом, и за бабой чуть не вприскочку. У нас в деревне таких озорников полно. Ему уже могилу копают, а он вокруг могилы за молодками бегает. Вона наш конюх — пять жен пережил. Всех схоронил, но сам не успокоился, в шестой раз вздумал ожениться. Хотя уже ноги не держат, песок из жопы рекой, сопли ниже бороды, а туда же, бабу надо. Что он с ней делать станет в восемьдесят пять годов? Смехотища сущая! Иль он всех тех баб любил? Да кинь, Боря! Мужик, он кто есть? Жеребец, кобель!

— Бабуль! У тебя у самой три сына! — напомнил Борька.

— Мои мальчишки не такие…

Герасим, слушавший тот разговор, с трудом согнал с лица шельмоватую улыбку. И подумал: «На то мы мужики! Когда уехать иль вернуться…»

— Мои ребята росли в строгости. Я их всех в руках держала, не дозволяла испаскудиться смалу, — говорила Степановна.

— А смалу — это сколько? — спросил Борька.

— Смалу то, что до семнадцати.

— Ну а дальше уже можно было?

— Удержать трудно. Но и то могла огреть каталкой, оттаскать свое чадо за чуб, коль спаскудился. Вот ныне спробуй проучить так–то, саму отмолотят и с избы за ноги выкинут! А другие вообще родителей не помнят, даже не наведывают стариков.

— Родители тоже всякие бывают. И такие, как мой родной папаша! Тоже мне — отец! Таких смалу давить меж ног!

— Оно и матери всякие случаются. Иную саму рожать не стоило! Не то мужика, детей со свету сживает. А в девках хорошей была. И любила, а потом, когда бабой стала, словно черти ее подменили. От такой всем горе.

Борька слушал бабку молча. Он давно стал понимать, что все люди разные и нельзя мерить всех по одному шаблону. Парень не понимал тех, кто говорил своим детям, что любить им еще рано… И даже высмеивали, обзывали скороспелками.