Высокая кровь

— Так и я вроде тоже из тех же ворот. Тоже, стало быть, право имею судить. Для чего революция-то? Я мыслю так, чтоб никого уж под горячие не клали. Виноватый — ответь, а ни при чем — иди своей дорогой. Если с властью Советов, конечно, согласный. А вы чего творите? Выходит, время ваше — так сами дурноедами заделались? Так чем же вы их лучше, тех офицерьев?

— Ты б наган-то убрал от греха, а, вашбродь? — попросил коренастый, впрыснув в голос угрозу. — А не то ить пальнешь — так и сам никуда не уйдешь. Вон нас сколько. Сдается мне по разговору, ты и вправду из нашего брата, да только больно круто заворачиваешь. Ну как тебя такого по маковке не приголубить? Ты б нынче, господин мужик, держал себя поаккуратнее.

— А что ж, и уберу, — ответил Леденев, — охота нам друг дружку гробить, когда до дома тьфу осталось. Только вы мне сперва офицера отдайте. Считайте, беру я его на поруки.

— А это ж по какому праву?

— Так я ить председатель полкового комитета, считай, солдатский депутат. Мандат показать?

— Чудной ты однако. Ить он к Каледину, как пить дать, пробирается. А может, и ты с ним туда же под энтот мандат?

— Ну а куда ж — на Дон и правлюсь. Рожак я тамошний, с-под Маныча. А что энтот к Каледину едет, — кивнул на сжавшегося сидя офицера и обомлел от неожиданности: точно! Яворский собственной персоной!.. — так ить ложкою моря не вычерпать. Казачьих эшелонов сколько пропустили? Да сколько офицеров с ними? Вот то-то и ба, что все уже там, кто на Советы зубы точит. Охота вам осметки подбирать?

— А ить и правда. Черт с тобой, проваливайте. Нынче уж все одно вашей воли, офицерской, не будет. Да уж смотри, не попадайся больше никому, а не то ить сведут в штаб Духонина, и на мандат не поглядят… — Солдаты сгорбленно, несыто, волчьей цепкой потянулись к костру.

А Леденев вцепился взглядом в Виктора.

— Рома… — выдохнул тот, растягивая рот в болезненной улыбке, словно стыдясь, что Леденев увидел его жалким и запомнит таким навсегда. — Скажи мне, пожалуйста, ты человек? — Со лба кривым, ветвящимся на переносице ручьем стекала кровь, тоскливо-изнуренные миндалевидные глаза смеялись.

— А то кто же? На снега чистого, утрись. — Леденев опустился на порожки пакгауза, взял пригоршню колючей снежной пыли.

— Не знаю. Божий зверь, Господень волк. Когда нужен, являешься, загрызаешь врагов… А ты чего полез-то? Клятву вспомнил? А может быть, из офицерской солидарности?

— Да шут его знает. Слышу, голос как будто знакомый.

— Ты смерти совсем не боишься?

— Почувствовать себя хотел. Я нынче будто недобитый. Был георгиевский кавалер, офицер, а зараз кто, и не пойму. Вон Ленин всю Россию требухой наружу вывернул: кто был ничем, тот зараз, вишь, свою волю диктует, а я, как мертвый, ни при чем.

— Да ты мою жизнь сейчас уберег — разве мало? Есть, есть в тебе сила — прав был Гротгус покойный. И время сейчас, Рома, тоже твое.

— Это какое ж время?

— Эшелон мы с тобой пропустили на Зверево — вот, брат, какое, — усмехнулся Яворский, отирая лицо и отшвыривая покрасневшую пригоршню снега. — Веришь, нет — трижды с поезда спихивали: а ну пшел, не возьмем, топай ножками. Ха-а-мы, — произнес он излюбленное офицерски-дворянское слово с наигранным остервенением, как бы тоном насмешки над собою самим, произносящим «хамы» с неподдельной ненавистью. — Тебя-то попробуй спихни. Да и свой ты им, свой, хоть какие погоны на тебя нацепи. И говоришь уже как Цицерон — тебе б на митингах…

— Так весь последний год только и делали, что языками чесали. «Слушали», «постановили». Пулеметных патронов столько не израсходовали, сколько слов понасыпали.

— Ах да, ты ж теперь председатель. И скольких же вы офицеров в своем комитете приговорили к справедливой каре, так сказать?

— А вот ни единого, — усмехнулся Роман. — Офицеров у нас до конца почитали. Полк такой — старой закваски. В царя-то, конечно, давно уж не верит никто, а их за что давить? Ить спины же друг дружке берегли. Не забывается такое.

— Никогда? — покривился Яворский.

— До сей поры помнили крепко. У нас в председатели Барбовича выбрали, самого командира полка, да тот отказался: я, мол, не Керенский, мое дело — рубить. А дальше, как временных скинули, — стена между нами, навроде могильной плиты. На том и распустились — офицеры своими путями и мы по домам.

— А ты-то куда?

— И я домой, как видишь. Пойдем уже — холодно, — сказал Леденев, подымаясь.

Протолкались в вокзал и уселись в свободном углу.

— Ты заметил одну удивительную особенность? — сказал Яворский, закурив. — Как только совершилась социалистическая революция, везде завоняло дерьмом. В парадных, на вокзалах, в поездах, из всех щелей. Столько было провозглашено человеческих прав, а человек прежде всего воспользовался лишь одним — повсюду навалить, где только сможет.

— Ну а в окопах, что ж, не так воняло?

— Ну и из этого, конечно, следует, что надо было то, окопное, дерьмо сюда натащить — в свой собственный дом? — усмехнулся Яворский.