Высокая кровь

— То-то и ба, что сам, — смахнул с заслезившихся глаз щекотное невидимое что-то Чумаков. — Всю жизню при конях. Чего ишо надо? Навроде как у пана в услужении, а кубыть и хозяин всем энтим коням, какие у меня в руках перебывали. Из соски ить кажного выкормил, как родное дите. А зараз отдавай? И куда же подамся?

— Так и будь при конях, — нажал Леденев. — С нами будь, коноводом.

— А ты, Ромка, стал быть, теперича закона совсем не боишься?.. А один он, от Бога, закон — на чужое добро не завидовать. А зараз посыпали вам хороших слов жиды — и покатилось. И все-то вам надо исделать, как ишо никогда не бывало. А через что поделать-то? Гутарите-то зараз много, а всё на одно сбиваетесь — на Каиново дело, не иначе. Ума бы вам, людишкам, занять хучь у коней.

— А я, могет, и есть то самое животное, которое свою натуру слушает, — сказал Леденев. — Вон жеребцы промеж собой грызутся — какой сильней, тот оба косяка и занимает. Вот зараз я, могет быть, сильнейший и есть. А они, столбовые дворяне и прочие хозяева́, свою силу изжили давно. Изленились на нашем горбу. Мне один неглупой офицер прямо так и сказал: ваше время сейчас, мужиков, в каких сила есть, а нам, изнеженным, народ обратно в стойло не загнать. Вот и соображай, чей табун завтра будет, а вместе с ним и вся земля.

— Животная, говоришь? — усмехнулся старик. — За матку кони бьются — это нам известно. Уж на что сумасбродные есть — бывалоча, и человека насмерть зашибет, до того ты ему со своим недоуздком противный, а все одно, однако, нет на нем греха, потому как понятия нет у него, тоже как и у волка. А человеку-то, кубыть, другой завет от Господа положен.

— Это какой, — ответил Леденев, — смиряться да крест свой нести? Да только не крест то, старик, а паны на нашей хребтине, и если мне кто-нибудь скажет, что это Господь так управил, чтоб я этих вшей таскал на горбу, то я такую Божью волю… ну, ты понял. Что, скажешь, богохульствую? Так ить ты меня знаешь: чего же, я измальства мало работал? За панскими конями плохо ходил? Да и какие они панские, когда нас с тобой быстрее призна́ют? В седло кого впустят? Нас-то — да, а Ашуркова-младшего вспомни. Ты нянчил, а он их в картишки по столицам проигрывал. Тоже, выходит, крест свой нес, какой ему от Господа достался? Ох и тяжело ему, верно, было. Веди к табуну, старик.

— Ох, Ромка, гляди. Меня-то, брат, равняй с кем хошь, лишь при конях оставь, над ними я как был царь, так и буду, а молодые казаки… да все, какие есть, неужто согласятся, чтоб ты себя над ними как бога поставил? Они тебе, конечно, родня, что легавые волку, а все же не в чужую землю войну-то несешь. Не то, брат, страшно, что на смерть напхнешься, а что живой от мертвых не уйдешь — ить грех.

Под защищающим от ветра красноглинистым яром, в укромном ответвлении Терновой балки оглядывали стиснутую берегами червонно-золотую лаву табуна. Степняки, взволновавшись, обнюхивались с подседельными, неведомо откуда и зачем явившимися чужаками, тревожно, порывисто всхрапывали.

Леденев тотчас выделил ярко-рыжую, лысую четырехлетнюю красавицу, как из кости точеную от ушей до копыт нежеребь с сухой, по-лебединому носимой головой. «Блад вил тэл», как Филлис в Петроградской школе говорил, что значит: кровь сказывается. От близости чужого, незнакомого ей Леденева пробегала легчайшая рябь по атласистой коже, будто от ветра по воде. Косила диким женским глазом так придирчиво, словно это она выбирала.

— Вот эту для хозяина держал? — кивнул на нее Чумакову. — Как кличут?

— Аномалия. Поди пойми, что значит, — господа ить назвали. Лысина-то вишь у ней какая — ото лба до ноздрей. Ох уж и страшная в потемках — голый череп. Чисто смерть за тобою пришла. Вот, стал быть, и есть Аномалия, — в меру собственного разумения втолковал Чумаков.

«Моя», — сказал Леденев про себя и потянулся к ней с привычностью хозяина, почувствовав такую радость, словно она уже вложила ему в руки огонь своей высокой крови, а под копытами звенела выжженная стужей, притаенно томящаяся по свободе земля.

XXXV

Февраль 1920-го, хутор Позднеев, Маныч, Кавказский фронт

Сколько раз уже он попадал в лавину красных всадников и лошадей, захваченных тем ритмом, который был, казалось, дыханием самой разбуженной земли, всего преображаемого мира, и как все просто, ясно становилось в этом слитном потоке, какая сила распускалась в нем, Северине, изнутри разрывая клетку ребер восторгом, какая подымающая, освободительная цельность приходила. Вот они, люди, от тебя неотрывные, как части твоего же, огромным сделанного тела, — подхватили тебя и несут, разгоняй их своим существом, делай все вместе с ними, как один человек. А там, впереди, — такие ж верные, открытые враги, плотина на пути твоей святой, неубиваемо-остервенелой правды.