Высокая кровь

— А иде же он, хлеб? — угрюмо, даже будто с затаенной злобой спросил из угла рыжеватый, немолодой уже боец, не подымая на Сергея воспаленных глаз. — Какой ревкомы загребли по нашим хуторам, а то будто наши детишки облопались — пихают в себя, и все-то им мало? Куды его дели? Кто съел? Да ишо подавай? Никак там у вас, в городах, такие товарищи думают, что хлебушек сам себя ростит, как сорная трава, — при земле человека и вовсе не надо, али мы, хлеборобы, без едового можем прожить. Да ишо вон какой порядок завели: коли хлеб не желаешь сдавать али вякнешь чего, так зараз к стенке прислонят, как контру революции.

— Да, хлеб сам не растет. — Сергей почувствовал, что должен возразить, что тут нужны какие-то особенные и, главное, внятные этим людям слова, и тотчас понял, что не может их найти. — Ну некому землю пахать… Вы все, хлеборобы, на фронт ушли… сами… с белой сволочью биться. Вот и надо сперва сбросить в море Деникина, а потом уж вернуться к труду, сеять хлеб. А пока… Хлеб у ваших семей забирают? Значит, где-то есть труженики, семьи их, дети малые, которым еще голоднее, чем вам. Им и надо помочь. Борьба идет такая, что никому из нас жалеть себя нельзя…

В сенях зашумели, затопали, и в переполненную горницу ввалился молодцеватый вестовой в обындевелом полушубке и папахе набекрень.

— Комиссар новый тута? Северин, Северин?.. Приказано препроводить вас в штаб, товарищ комиссар, — сказал он Сергею, держась с той горделивой холодностью и даже надменностью, какая свойственна штабным и ординарцам при высшем командовании.

— Кто приказал?

— Челищев, начштакор.

— А сам товарищ Леденев где? В штабе?

— Да кто ж его знает? Летает, — ответил вестовой обыденно-значительно, как будто речь и вправду шла о некоем колдуне, носящемся над беспредельными пространствами и заклинающем стихию. — А энтот с вами кто? — кивнул на бесстрастного Аболина.

— Товарищ с Лихой, большевик. От белых бежал. — Сергей вдруг изумился, с какой привычностью, отсутствием сомнений повторяет вот эти слова.

И тотчас вспомнился их разговор с Аболиным — о «хамской» ненависти мужиков к интеллигентам и Леденева к господам — и как в этих больших изнуренных глазах вдруг будто бы и вправду показалась истинная суть.

— Насчет товарища распоряжений не было.

— Ну так я вам приказываю, — нажал Северин.

Сырой, студеный воздух неприятно ссудорожил потное, в духоте разомлевшее тело, наструнил, протрезвил. Метель уж почти улеглась под свинцово темнеющим небом, далеко было видно заметенные снегом дома, огни костров, подсвеченную ими улицу, копошение серых фигур во дворах, и дальше он пошел, весь подобравшись, стараясь ничем не выдать своей — такой смешной — настороженности и внутренне прислушиваясь к идущему с ним наравне Аболину.

Когда сказал Володьке с Петькой про Агорского, те тоже смеялись. А через месяц целились, казнили… Знаком с Леденевым? О танках поведал? Ничего ж не добавил к тому, что штабу корпуса и так уже известно. Ловко! Там, впереди, мол, силища несметная, стена. Да об этой стене все донские газеты кричат… Не скрыл, что бывший офицер, хоть, по его словам, не кадровый, — признался Сергею в том, чего утаить невозможно, в происхождении, в лице, в манерах, и даже с вызовом, со снисходительной усмешкой: подозревайте, разрешаю, вот я весь, какой есть. И документы в голенище — вот только чьи? с кого на нем сапожки?.. Ну а за что его цеплять и на каких противоречиях ловить, когда в нем ровно то же подозрительное, что, предположим, и в тебе самом, и даже легче допустить, что он подпольщик, чем что ты корпусной комиссар?.. Ни в штабе корпуса, ни в штарме о нем не знают ничего… или, может, лишь имя — Антон Аболин, с Ростовом же связаться невозможно. Очной ставки ни с кем не устроишь. Разве что с Леденевым самим.

А может, бредите, товарищ Северин? Простудились в дороге? Цель у него какая может быть? Прознать расположение, маршруты, передвижения колонн, их связи по фронту? Да если бы он пробирался в Калач, в тылы наши, в штарм, но ведь, напротив, лезет в пекло, к Леденеву. «Убить», — скользнула ящерицей мысль и не оставила холодного следа — потому что он сам не поверил себе. Полу-не-допустил.

— Тулупчик бы вам, — сказал Сергей Аболину как мог участливо.

— В Новочеркасске все оденемся. Если, конечно, вы не будете карать за всякий случай мародерства.

— Вам ужасно пойдет офицерская шинель, — сказал Северин и тотчас остро пожалел о грубости своей провокации. — За офицера станут принимать.

— Меня и без шинели, знаете… Зато там, средь ростовской изысканной публики, мог запросто сойти за своего.

Нет, этот человек не дрогнет. А если криком, револьвером, «руки, гад!» — неужель не проявит себя? А если он и вправду Аболин, подпольщик, большевик? Посмотрит на тебя своим усталым взглядом — и тебе станет стыдно.

Идти пришлось долго — похоже, к железной дороге. Полештаб расположился в доме начальника станции. У крыльца встали двое бойцов — потребовали сдать оружие. Аболин развел руки, позволяя прохлопать себя по бокам. Покорен, как утопленник.