Высокая кровь

И тут в сенях затопали, и в комнату с грохотом, уханьем, сорочьим чечеканьем, визгучим верещанием рожков и вправду ввалились безумные ряженые, шаманы, скоморохи в размалеванных личинах, в мохнатых шапках с вербовыми ветками, цветными лентами, козлиными рогами, в овчинах и вывернутых наизнанку тулупах, изображавшие медведей, Иродовых слуг, и закружился вокруг елки дикий хоровод…

— Коляда, коляда, подавай пирога…

— Мы ходили по всем по дворам, по всем дворам да проулочкам…

— Не служи королю, служи белому царю…

— Торжествуйте, веселитесь, люди добрые… облекуйтесь в ризы радости святой… — перекрыл верещание делано зычный, густой чей-то голос, и Северин увидел вожака всей этой безумной оравы — рождественского деда с мешком и длинным посохом, увенчанным латунной Вифлеемской звездой. Почти до пят спадала крытая голубоватым шелком шуба, по брови был надвинут лисий малахай… — Он родился в тесных яслях, как бедняк. Для чего же он родился, отчего же бедно так? Для того, чтоб мир избавить от диавольских сетей, возвеличить и прославить вас любовию своей… Здорово вечеряли, дорогие хозяева. Тута, что ли, живут Ванятка Пантелеев и сестра его Полюшка?.. А иде ж они?.. А ну-ка, подите ко мне, орехи лесные. Да не робейте, милые мои…

Штабные стали вперебой подсказывать обоим ребятишкам подойти, и лица их, глаза преобразились, выражая едва ли не больший восторг и ребячьи-наивную веру в волшебную природу этого вот ряженого, чем глазенки обоих детей, несмело, бочком, кусая кулачонки, подступавших к «деду».

«И вправду осумасшедшели», — подумал Сергей.

Лицо Аболина и то переменилось — отчего? — большие, отрешенные глаза гадательно впились в полоску между ватной бородой и малахаем, и весь он стал похож на цепную собаку, готовую не то рвануться к своему хозяину, не то кинуться на чужака.

— А ты не колдун, — ответил мальчонка, смотря на ряженого исподлобья.

— Вот так голос! А кто же я? — с дурным упорством пробасил «старик».

— Ты Леденев, — ответил сумрачный Ванятка снисходительно: нашел, мол, дурака, — и Сергей дрогнул сердцем.

— Это как же ты меня угадал?

— А то поутру тебя не видал. Глаза у тебя не смеются, когда ты смеешься. И сапоги под шубой, как у казака.

— Ух и глазастый же ты, брат! А энто вот кто? — ткнул старик-Леденев набалдашником в Аболина, как будто вставляя в него туго сжатую, дрожащую в предельном напряжении пружину.

— Не нашенский, и с вами его не было.

— Ага! Мимо тебя, брат, не проскочишь, — сказал старик с каким-то уж чрезмерным торжеством, смотря на одного Аболина и, кажется, глазами говоря тому известную лишь им двоим всю правду.

Пружина вылетела вон — рука всполохом захватила вилку со стола! — и, будто повинуясь ребячьему соблазну, Сергей успел воткнуть взлетевшему подножку… Аболин всею силой рывка обломился, разбивая запястья, колени, и немедля толкнулся, завыв, — на него навалились, надавили коленом на выгнутый что есть мочи хребет, рванули за волосы кверху, показывая колдуну-шуту-комкору аболинское лицо, по-собачьи влюбленно, вопросительно взглядывая: отвернуть?

— Беги, Ванятка, в сени и солдат позови. И ты, Полюшка, к мамке ступай, — велел Леденев, скинув шапку и стягивая бороду, и Сергей наконец-то увидел лицо, то самое, которое разглядывал на фотографиях, — и вместе с тем, казалось, совершенно незнакомого, не того человека, живого, осязаемого, потому и другого.

— Взять, — сказал Леденев. — Не бить, не разговаривать, никого не пускать, — и слова его будто бы перетекли, воплотились в движения двух часовых, тотчас поднявших Аболина.

Лицо того с расширенными, побелевшими глазами, вбирающими Леденева, сломалось в каком-то неверящем недоумении и даже будто бы раскаянии — на миг показалось, что он вот-вот стечет перед комкором на колени, словно только теперь осознав, на кого покушался.

— Ты!.. ты!.. — хрипнул он, и к горлу подтекли какие-то слова, но один из бойцов завернул ему руку до хруста, заставив охнуть, онеметь от боли, и вот уж вытолкали, выволокли в сени.

Комкор, бритоголовый, в бабьей шубе, напоминающей боярскую с картин Васнецова, прошел к столу и сел напротив онемевшего Северина, и все вокруг них перестали быть — в глаза Сергею, любопытствующий, не потерявший, что ли, той лукавинки, с какой глядел на ребятишек, но все равно ударил леденевский взгляд.

Глаза эти, казалось, увеличивали все, на что смотрели, будто сильные линзы, собирали в фокальную точку весь свет, в самом деле все зная, все видя. Не в одном только этом пространстве, но еще и во времени — все, во что он, Сергей, заключен и к чему прикреплен, где родился, как рос, кем воспитан, почему стал таким, каков есть, и каким еще станет, к нему, Леденеву, попав.

— А ловко вы его, — сказал Леденев, смотря уже как будто сквозь Сергея, и подавился застарелым кашлем. — Выручили положение, а то и до горла дорвался бы.

— Роман Семеныч, любушка! Прости ты меня! — убито-покаянно начал Носов, штабной комендант. — Да я из него, гада, все кишки повымотаю, — когтями вцепился Сергею в плечо. — Живьем буду грызть!

— Помолчи, — попросил Леденев, прокашлявшись.