Высокая кровь

Раздевшись средь кафельных стен, он встал под душ и повернул шишкастый крестик вентиля. Иллюзий о прочности Nichtangriffspakt у Одинга не было со дня подписания — слишком долго и близко наблюдал он работу германского гения над своим засекреченным будущим: оно выплавлялось из саксонской руды, ковалось из крупповской стали, изобреталось из селитры, азотной кислоты, тринитротолуола, кизельгура — с потусторонним педантизмом и шизофренической рациональностью, с холодным исступлением и терпеливой кропотливостью подземного жителя, на бессрочный срок изгнанного от людских очагов за какой-то ужасный проступок, а может быть, вернее, ушедшего в земную преисподнюю от великой обиды на весь человеческий мир. Такая поражающая сила, такая совершенная машина истребления могла иметь лишь одного врага — соразмерного ей. Да и самые ранние речи верховного мастера, сверхмеханика — фюрера с упорством магнитного компаса указывали на восток.

Союз Германии с Советами был удивителен ему своею противоестественностью и вместе с тем неумолимой предрешенностью, как во взаимном притяжении и отталкивании двух магнитов, обращаемых друг к другу то разными, то одинаковыми полюсами. Не то чтоб англичане и французы выдавили СССР в единственно возможный «невозможный» блок с национал-социализмом, а будто бы и вправду где-то в страшной высоте, а может быть, напротив, у самого ядра Земли был заключен вот этот пакт — не из рациональных целей отодвинуть границы России на запад, стереть с лица земли нахрапистую Польшу и выиграть время для создания новых моторов, а из какого-то неотстранимого, мучительного сходства в самой сути.

Он вспомнил Москву, которую увидел два месяца назад: делегацию Имперской промышленной группы принимали с надменно-дальновидным размахом — словно заживо хоронили в подземных метростроевских чертогах, давили громадностью зданий, построенных как будто не для жизни, а для священных ритуалов — для уничтожения Эмпайр-стейт-билдинг и всех европейских соборов, для возвещенья всему миру о том, какое солнце над ним воссияло. Вокруг была уж не футуристическая греза, не конструктивистские контуры будущего, а утвердившая себя империя, и стилистическая близость того, что в рейхе строил Шпеер, и того, что в Москве возводили Жолтовский и Щусев, была неотразима: и там, и тут хотели видеть Рим и царственную пышность.

Отершись подогретой простыней, оделся в чистое белье, брюки-гольф и пиджак английского коричневого твида. Прошел во двор и сел за руль своего вороненого «хорьха». Машина была не по рангу в СД, но по роли успешного коммерсанта-промышленника. Мундир штурмбаннфюрера он надевал не чаще, чем крестьянин свадебный костюм.

Сквозь отворенные ворота выехал на длинную еловую аллею и, повернув, погнал по автобану, превратив купы елей и ржавых дубов в неистово несущуюся смазь. Припомнилась недавняя английская карикатура: два отвратительных фигляра — Гитлер и Сталин, уже ничем не разделенные, помимо трупа польского солдата, — прикладывая руки к сердцу и по-лакейски извиваясь, приветствуют друг друга приподниманием фуражек: «Подонок человечества, я полагаю?» — «Кровавый убийца рабочих, осмелюсь предположить?» Два народа-предателя, стервятника, вампира, делящие Балканы, Прибалтику и Польшу, ведущие границы по человеческим сердцам…

Германский народ, как и русский, уверовал в необходимость переразгромить, переделать весь мир, низвергнуть на него всевышний очистительный огонь, чтоб выгорело все враждебное тебе и осталось лишь чистое — лишь трудящийся класс, только высшая раса. Но русские ведь начали с себя, сами и судии, и огонь, и жертвы этого огня, а немцы хотели обрушить всемирную казнь на других — занять место Бога и смерти. Собой они были довольны, их не устраивало только место в мире, полярное тому, какого они мнили себя единственно достойными. Им оставалось лишь поднять свое могущество на уровень своего самомнения.