Высокая макуша

И вот опять я начал стеречь лошадей. Летом приходилось по очереди с Андреем Чумаковым, а теперь, сказал Луканин, до самой зимы одному мне придется. Стою на зоринском бугре, смотрю — отправились школьники веселой кучкой, размахивают сумками. Я только завидовал, глядя им вслед, и не радовали меня полтора трудодня, назначенные Луканиным, не радовал обещанный им хлеб.

28 октября. Стерегу лошадей, а сам наблюдаю: есть умные, есть работящие или смирные, а есть и такие, что хоть сейчас бы сдал их на колбасу. Да жаль, что мало их в колхозе, приходится мириться, раз война. Через эту войну другими вроде лошади стали. Одни — озлобленные от работы, другие ленивые или слабые от недокорма. Да и откуда тут быть хорошим лошадям, когда работаем на них без передыха, а кормим — лишь бы ноги не протянули. А то еще молодых по третьему году стали запрягать. Надорвет их кто-нибудь, какие из них будут работники? Мало того, что лошади переменились, — даже и собаки, приметил я, стали злее, потому что их тоже обижают, недокармливают. Иной покажешь только хлебушка, так она все руки оближет или в дом тебя, как предательница, пустит, хоть ты и чужой…

Задумался я так и не заметил, как подошел к табуну Михаил Яковлевич. Не дойдя до Разбойницы, он закинул руку за спину, чтобы обротью не отпугнуть, и подходит, подходит к ней, протягивая свободную руку, приманивая коркой хлеба. Да только не так-то просто поймать эту лошадь: Разбойница, так она и есть Разбойница.

— Тпру, тпру, милая, тпру, тпру, — ласково оговаривает ее Михаил Яковлевич, подходя сбоку и пряча за спину оброть.

Вот уже, кажется, совсем подошел, за гриву только схватить. И тут — фью! Только хвост взметнулся перед ним, поминай ее как звали. Дала полкруга возле табуна — и снова пощипывает траву, а сама одним глазом косит в его сторону.

— Эй, мальчик, помоги-ка лошадь поймать! — кричит Михаил Яковлевич.

Делать нечего, иду на выручку, хотя наперед уже знаю, что толку из моей помощи не будет: сам черт ее не словит, если заупрямится. Слышал я, как ушаковский парень ловил однажды такую лошадь: лягнула она его под дых, так и «мама» не успел сказать — наповал убила. «Как бы, — думаю, — и меня не угостила». Но все-таки захожу с одной стороны, а Михаил Яковлевич — с другой. Он подходит неторопливо и сутулясь, стараясь не показать из-за спины оброть, и я приближаюсь также тихонько. Да ведь у лошади два глаза, обоих она и видит. Когда осталось, кажется, рукой только достать до гривы (Михаил Яковлевич высокий, мог бы, пожалуй, схватить), — вдруг скачок, копыта в стороны, и мы, вовремя отпрянув, только руками развели.

— Тьфу, хоть бы ты ослепла на это время! — не выдержал Михаил Яковлевич.

Я тоже так думаю: ослепить бы ее чем-нибудь, к примеру, шашкой дымовой, как на фронте врага, а потом и лови.

— Да что же ее не спутали-то? — в сердцах восклицает Михаил Яковлевич.

— Так уж конюха выпустили, — отвечаю. — А хоть бы и спутали, все равно ее не поймать.

— Что же теперь делать-то? — говорит он растерянно.

— А вон еще, дядя Миш, — киваю в сторону гнедого мерина, который отделился от всех и тоже косит на нас глазами.

— А ну его, тот и вовсе злее немца, — отмахивается Михаил Яковлевич.

Это точно, хуже Гитлера — не зря же прозвали его Кусачим. Не ногой, так зубами хватает каждого, — ни ласки на него не действуют, ни хлеба кусок, ни кнут. Этого на конюшне только лови, да и то умеючи… А то еще Ревун есть такой — как заревет, вроде Геббельса, не своим голосом, как забормочет, ну прямо смех разбирает!

— Дядя Миш, возьми вон Петушка, — советую. — Не лошадь, а золото. Как бы Луканин только не заругался, каждый день он в работе.

— Нельзя, мальчик, нельзя, если работал. Лошадям тоже отдых нужен. Давай уж лучше Буланчика, хоть и ленивый он.

Буланчик весь желтый, как овсяная солома, — и правда самый ленивый из всех лошадей. А смирный такой, что любой его поймает, хоть пятилетний. Зато и не разъедешься на нем — ни на кнут, ни на палку он и внимания не обращает. «Дяде Мише этот в самый раз», — подумал я. Всегда спокойный, уравновешенный, Михаил Яковлевич и ездить любил не спеша, кнутом подгонял в самых редких случаях, да и кнут-то у него такой был легонький, что и мух им, кажется, не отгонишь…

Замечаю, что у лошадей, как и у людей, тоже разные характеры. И прозвища у них, по виду или поведению, почти всегда совпадают. Взять того же Буланчика. Что буланый он от головы до копыт, то это верно. Да не Буланым же его зовут, а Буланчиком. Это потому, что смирный он такой уродился да послушный. Баловали его маленькие ребята — то травки подсунут зеленой, то хлеба кусок, — катались, учились ездить на нем, вот и прозвали ласково: Буланчик да Буланчик. А то Синичка есть такая — телом длинная, красивая, темно-синей масти. Во что ни запряги ее, каким бы тяжелым ни был воз — никогда не подведет. И главное, ни кнут ей не нужен, ни окрик — просто умница из умниц. И мать ее такой же была, не зря же прозвали Ударницей, когда хозяин Петр Семенович Антипов отдал ее в колхоз.