Высокая макуша

27 апреля. Сегодня опять налетели немецкие коршуны. Заслышав знакомый гул моторов, мы опрометью кинулись на зоринский бугор, откуда виднее была станция. Вон они, целый десяток. Развернулись, все ниже и ниже. Видно, ободренные слабым отражением зениток, немцы задумали повторить недавнюю бомбежку. Первые три самолета стали уже заходить в пике. Это были, наверно, хвастливые асы. Но тут случилась неожиданность: никогда мы не видели, на что способна наша станция, ни разу еще не стреляли так дружно зенитки. Только и слышалось «тук-тук-тук», только и взрывались в голубой вышине белые клубки, буквально осыпая вражеские бомбовозы. Три первых самолета, сбросив куда попало по одной только бомбе, тотчас же отвалили в сторону, а все остальные не осмелились даже пикировать — повернули назад. И тут за одним самолетом потянулась черная нитка, загустела-загустела, утолщаясь, затмила небо дымной полосой.

— Сбили, сбили!

— Ур-ра-а! — закричали мы хором, прыгая от радости.

И пустились с бугра, чтобы известить всех про такую новость, похвалиться нашими зенитками. Вот молодцы!

30 апреля. Пока еще не выгнали скотину на луга, пока не началась работа на полях, я помогал матери сушить рожь, собирал на колхозном поле прошлогоднюю мороженую картошку, из которой мать пекла блины — кавардашками у нас их называют.

Сегодня подозвал меня Луканин, взглянул так строго, иссиня-колкими глазами и сказал:

— Работать, мальчик, работать, понимаешь, пора. Запрягай-ка лошадок да с богом пахать. Мужиков теперь, понимаешь, раз-два, и обчелся, вся надежда на таких вот, как ты.

Не пахал я ни разу, даже и лошадей не пробовал запрягать. Но лучше уж потом опозориться, чем признаться бригадиру. И я мотнул головой в знак согласия.

— Та-ак, понимаешь, лошадей бы тебе подобрать, — и Луканин приподнял кепку, поскреб сверкнувшую испариной лысину.

Я наладился за ним в конюшню, шел позади и соображал, каких же он мне подсунет лошадей — смирных или брыкучих, ленивых или горячих?

— А как ты, понимаешь, насчет лошадок-то? — спросил он пытливо. — Катался хоть на них или хвоста боишься?

— Ката-ался, — нерешительно проговорил я в ответ.

Но Луканина не обманешь, небось с одного взгляда видит, с кем имеет дело.

— Ладно, я тебе, понимаешь, самых смирных на первый раз. А потом, как попривыкнешь, посмотрим.

И он действительно выбрал мне самых смирных, если не самых ленивых: старую кобылу Зорьку да Полкана, долговязого и с ребрами навыкате тихохода, на котором соглашались работать разве только самые боязливые.

Едва донесся от кузницы сигнал на работу — призывный звон буфера («Ба-ам! Ба-ам!»), как я уже был в конюшне. Мне уже известно, что конюхом работает дядя Пантюша Бузов. Добрый он был, дядя Пантюша, ни своих ребят не обижал, ни чужих. Заметив меня в проходе, он крикнул из полутемок:

— Ты чего там, мальчик?

— Пахать меня назначили, — отозвался я, подвигаясь дальше по проходу.

— Паха-ать? Ну что же, пахать — это дело… — Он повозился что-то в стойле и прикрикнул строго на лошадь: — Н-но, закормил тебя хозяин, а теперь нос воротишь? Ешь, что дают!

Я глянул в первое стойло, набитое соломой впритруску с сеном, и понял, что лошадям этот корм не совсем по нутру: сена бы им вволю да овсеца перед такой работой. Пока они стояли по дворам, каждый, наверно, баловал свою лошадь. Но вот собрали их в конюшню, а корму жиденько: после немцев пришлось собирать его по домам вязанками.

— Ничего, перебьемся как-нибудь, скоро травка пойдет, — приговаривал дядя Пантюша, переходя из стойла в стойло, покрикивая на иных норовистых да по-хозяйски засматривая в кормушки. — Пахать, говоришь, назначили? — переспросил он, обратив на меня цыганские глаза (смуглым лицом да черным волосом он и правда похож на цыгана). — Ну что же, пахать — дело хорошее. А приходилось тебе на лошадях-то работать?

— Не, дядь Пантюш, катался только.

— Ну раз катался, значит, и пахать научишься. Медведя, мальчик, учат. Только каких бы вот тебе лошадок определить?..

— А мне уже сказал дядя Василий, — поспешил я, боясь, что даст он каких-нибудь с норовом.

— Луканин, говоришь, сказал? Каких же это?

— Да Зорьку с Полканом.

Дядя Пантюша согласно мотнул головой и заметил:

— Ничего, можно на таких пахать, авось не на рысях. Только последним становись, впереди эти лошади не любят ходить.

Один за другим стали собираться в конюшню ребята, обратывали и выводили лошадей. Дядя Пантюша дал мне две потрепанных веревочных оброти, кивнул на стойла, где стояли Полкан и Зорька, но тут же догадливо спохватился.

— Давай их выведу, а то небось не обротаешь.

И он подвел ко мне Полкана, потом Зорьку, протянул поводья:

— На, держи, сейчас хомуты подберу.