Высоко над уровнем моря

— Брось, — сказал я ему, — мудистикой заниматься. Ты еще «синьку» свою бабаю какому-нибудь продай. Чтобы он в ней баранов в горах пас и духтору свою пугал. Ты лучше подними свою репу к потолку: видишь, в вентиляционном окошке белеет что-то?

— Ну… — заинтересованно протянул Путеец.

— Это этикетка «Араки руси». Там их две бутылки, гарагяновские. Усек? Бери и пей!

— А Гарагян?

— А на что тебе башка дана — чтобы каску носить? Думай!

И Путеец придумал. На то человек и царь природы, чтобы не ждать ее милости. Особенно тогда, когда хочется выпить.

Есть у нас на первом этаже так называемая палата — камера. Вроде бы обыкновенная, но вместо двери там — железная решетка. И окошечко в ней для передачи посуды с пищей. Эта палата предназначена для солдат из дисбата, если они так заболеют, что местная санчасть вылечить не сможет, а гробить до конца не захочет. Сейчас в ней с желтухой лежит пацан, заработавший полтора года дисциплинарного батальона за то, что заехал офицеру по морде.

Мы его не слишком осуждаем за это: офицеры разные бывают, иному я бы не только личный состав не доверил, даже баранов не дал бы пасти. Замордовал бы он их до смерти. Есть людишки, которые, обзаведясь хотя бы минимальной властью над людьми, начинают воображать о собственной персоне невесть что. Как специалист и воспитатель он может полным дерьмом, но гонора-а…

Итак, план Путейца основывался на таланте дисбатовца Сашки умении открыть бутылку водки, а затем стянуть ее на горлышке таким образом, чтобы никто не заметил. Все очень просто: пользуешься моментом, когда в палате никого нет, тыришь водку, выливаешь ее в заранее подготовленную посуду. Затем набулькиваешь в «Араки руси» (перевод: «Водка русская», наш перевод: «Русские в арыке») водопроводной воды, закручиваешь пробочки и водружаешь бутылки на место…

В итоге сделано два дела: гнусный старшина будет наказан рассвирепевшей клиентурой и физиологическая потребность удовлетворена. И поэтому я сейчас лежу в палате и хочу доковыряться до гнилой сути нашего старшины, чтобы разжечь в себе праведный гнев и найти оправдание своему далеко неблагородному поступку.

…-Слышь, старшина, по тебе видно, что ты парень образованный. Не похож на своих земляков, что с гор спустились. Ты в Ереване жил?

— Вах! — темпераментно воскликнул Вагон, — Я в Москве жил! В институте учился!

— Так ты москвич?!

— Нэт. Ну… не совсэм, — застеснялся Вагон, — Я учился там. Два курса в институте. Вернусь — буду доучиваться. И, конечно, в Москве останусь. Хороший город, у меня там нэвэста.

— Русская?

— Канечно. Она москвичка, у ее родителей квартира, прописка. Сам понимаешь, да?

— А у твоих родителей что есть, чтобы она вот так за тебя замуж пошла?

— Эй, мои родители большие люди в Баку. Отец в рыболовной флотилии не последний человек.

— В Баку? — Озадаченно переспросил я, — Ведь это же Азербайджан!

— Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть — везде хорошо будет!

— Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?

— А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Москве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся — нужно везде своих людэй иметь!

Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий — уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?

Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта — к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать; глаза устремляешь прежде всего в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.

Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.

Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни — качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата — для тебя глупо и недостойно внимания.