Высокое поле

Евсеич сразу подсел к ним, а Пашка без напоминаний пробежал в кондитерский цех, обмыл руки и опустил поднявшееся тесто. Потом и он пришел пить чай со своей табуреткой. Евсеич уже ввязался в спор о том, какие ножи раньше были лучше. Но за столом сидели тоже бывалые зубры, и поэтому Евсеичу пришлось попотеть. Однако компания, собравшаяся сюда из разных ресторанов и даже столовых, быстро сдружилась, и потом всю ночь они работали очень слаженно. Евсеича знали многие. Пошептали на ухо тем, кто не знал, зато ночью его несколько раз просили прийти то в холодный, то в мясной цех. Один раз он взял с собой Пашку и детально показал, как надо правильно делать киевскую котлету.

— Учись, Пашка! — кричал он весело и оглядывался на тех, что обычно окружали их в такие минуты. — Киевская — не хитрое блюдо, но надо уметь! Иной повар и ножку правильно возьмет и косточку оставит так, как нужно, и отобьет в меру, даже правильно масло с крутым желтком перетрет, а котлету свело. В чем дело, спрашиваю? Может, тройной льезон виноват или фритюр перегорел? — все это тут ни при чем! Тут, Пашка, все дело в одной маленькой жилке. Не удалишь ее — не будет правильной котлеты!

— Будет! — громко возразил кто-то.

Евсеич отыскал его.

Невысокий, сухой, с проклюнувшейся к утру черной щетиной на крепких скулах, он смотрел на Евсеича насмешливо, с лихорадочным блеском в бессонных глазах.

— Я тебе из одной куры четыре котлеты заверну, вместо двух по теории, и ни кот, ни кошка не узнают! А ты — жилка!

— Можно и из твоего носа завернуть, а толку-то что? — все равно будет сопливая! Ишь ты — не узнают! На простаков надеешься? Оставьте его, — попросил Евсеич, видя, что повара хотят вытолкать. — Обмануть человека, что обворовать — любому спецу нетрудно. Ты вот уважь его, и он тебя уважит!

— Как же! Уважит! — уже несмело возразил тот же повар.

— И не сомневайся! Человек нынче только с виду груб, а сделай ему хорошее — ну и нет его добрее. А почему, я тебя спрашиваю? Потому что настрадался нынешний человек…

Уже давно рассвело, но у Пашки с Евсеичем еще было много работы и сделать ее всю раньше одиннадцати утра они и не надеялись. Нужно было выстоять почти две смены. Перед рассветом, когда особенно тяжело, Евсеич разрешил помощнику придремнуть, и Пашка не отказался, а потом опять — за дело. Поднялось, солнце, а они все не отходили от столов и духовок и все выносили готовый товар в холодный цех, где многочисленные лоточницы — горластые и выспавшиеся — уже шуршали бумагой и загружали свои корзины.

— Дорогу! Посторонись! — кричал на них Пашка и ставил очередной лист с молочными коржами. — На этих листах — ровно семьсот!

И дергал замотавшегося шефа за рукав.

Лоточницы в шутку щипали его за бока железными блестящими щипцами, а он шел мимо них, как в тумане, не в силах даже отбиться.

А солнце уже поднялось над парком. Появились первые гуляющие, потом их становилось все больше. Пашка смотрел в окошко и завидовал. Раньше он никогда не испытывал удовольствия от ходьбы по улице, а вот сейчас, казалось ему, он мог бы с достоинством и удовольствием пройти по этому парку. Но сейчас было невозможно, и наверно, оттого весь мир за окном кондитерского цеха стал Пашке дороже и желанней…

В двенадцать они получили расчет, пообедали неохотно и пошли по парку к остановке. Евсеич понимал Пашку и стесненье того за непраздничный наряд, и грязные ботинки, он видел, как торопится парень от взглядов случайных прохожих, особенно молодых девчонок, и старался не отставать.

— Ничего, ничего, Пашка! — бубнил он, развеивая вокруг себя запах ванилина. — Ничего! Ты запомни: мы — рабочий класс! Мы больше всех — рабочий класс. Смотри — все гуляют, а мы работали. Да еще как работали!

— Да, мы сегодня дали, как никогда! А чего это мне столько денег отвалили?

— Так положено, Пашка! Беги сегодня прямо в магазин и покупай ботинки.

— А с аванса — брюки!

— Верно, Пашка! И будешь ты — жених-женихом.

Они приехали на вокзал, взяли билеты и сели в поезд. Погода начинала портиться. Опытные ленинградцы знали, чем это может кончиться, и наиболее осторожные ехали догуливать воскресенье в город — поближе к крышам, поэтому в вагон набилось неожиданно много народа. Евсеич, как человек степенный, не полез в давку, а когда вошли в тамбур, то новая волна горластого молодняка прижала их в угол и зацементировала там. Они положили головы друг другу на плечи и сладко задремали.

— Во поддали батя с сыном! — посмеялся кто-то.

Пашка постоял так до Шушар, а потом подогнул коленки и смыкнул вниз, к ногам Евсеича, где было еще уютней.

— Дядя Евсей! — тихонько позвал он. — А чем голубя кормить?

— Вот научишься делать торты — сразу расскажу!

— Научусь…

На площадке пели песни, смеялись, а Пашка сидел на корточках, дремал, и не было человека счастливее его.

— Пашка! Вон наши коржи жуют! — наклонился к нему Евсеич.

Но тот его уже не слышал.

10