Высокое поле

Конюх натянул обеими руками фуражку и пошел мимо телятника к магазину, не обходя луж, а Леха направился к избитой лошади.

* * *

— Орлик! Орлик! — окликнул Леха еще издали.

Лошадь заволновалась, когда услышала шаги, а узнав знакомый голос, понемногу успокоилась, затихла, но не повернулась к нему, будто хранила обиду, опустив голову и касаясь стены телятника свалявшейся, забитой репейником челкой.

Леха приблизился, провел ладонью по хребту лошади — от репицы до холки. Кожа под рукой мелко вздрагивала, передергивалась. Знакомо пахло потом, еле уловимо тянуло в щеку теплом большого тела. Он обнял черную гривастую шею, послушно легшую ему на плечо, прижался к ней, похлопывая ладонью по височной ямке, и снова, как и сотни раз раньше, почувствовал большую и гулкую кость лошадиной головы. Совсем рядом, около самого лица, слезился иссиня-черный глаз, горячо дышали окровавленные ноздри, острые и чуткие, да беззвучно шевелилась, будто шептала что-то, отвисшая нижняя губа, мягкая, как теплая пена.

— Орлик… Милый… Ведь и у меня беда: я в техникум не попал.

Леха знал эту лошадь с самого раннего детства. Когда он родился, Орлик был еще совсем молодой. Из того далекого лучезарного времени, в котором только-только пробуждалось сознание и ощущение себя, запомнился ему один яркий, солнечный день, когда он очутился на теплой спине Орлика, а чьи-то огромные руки, поднявшие Леху, придерживали сразу со всех сторон, чутко и надежно… С тех пор пролетело много лет, а Леха, как увидит Орлика, — все вспоминает те руки, и кажется ему, что это были руки отца. Где он сейчас? По корешкам от переводов ясно, что где-то на Урале. Мать молчит…

Почему-то сейчас, в эти дни неудач, острой тоской, сосущей нехваткой чего-то очень нужного нахлынула память об отце. Ни хорошим и ни плохим не знал его Леха, но верил почему-то, что мог бы поведать ему о своих неудачах, хоть и не видел его столько лет.

«Вот уж и Орлик седеет, — грустно подумал Леха, заметив проседь в черной гриве. — Седеет… Уже на третий десяток — лошадиная старость…»

— Ты! Конюх! Принимай лошадь! Давай шевелись!

Сергей Завалов в красной рубахе, выбившейся на синие расписные штаны-техасы, стоял в телеге и не думал распрягать. Леха не услышал, как он подъехал.

— Чего стоишь? Торопиться надо!

— Не твое дело! — боднул Леха в его сторону.

Сергей Завалов не плохой, вроде, парень. Они вместе учились, вместе кончили по восемь классов и вместе провалились на экзаменах в техникум, а теперь прирабатывали понемногу в совхозе. Сергей помимо этого еще подучивался у своего батьки на тракторе. Вот и сейчас он торопился бросить лошадь Лехе, а сам метил на трактор, что тарахтел под разгрузкой зеленой массы у телятника. Любит Сергей пофорсить перед девчонками и ребятами то на тракторе, то на своем мотопеде.

— Леха?

— Чего?

— Распряжешь? Я тороплюсь…

— Да распрягу!

— Леха!

— Ну, чего еще?

— Дело есть…

— Ну?

— Вечером приходи в клуб — потолкуем. Сегодня концерт — солдаты опять приедут. Не забыл?

— Не забыл.

Сергей кинулся к трактору, а Леха с болью подумал: «Сейчас затарахтит мимо Надькиного дома, а она глаза будет пялить, как на его мотопед…»

* * *

Верхом было удобнее всего, и Леха, когда пригнали всех лошадей, подобрал упряжь, снес ее в конюшню, запер дверь на замок и вспрыгнул на спину Орлика. Лошади, разбревшиеся около, почуяли, что пора на пастбище, и все кинулись к дороге, даже ленивая рыжая кобыла Зорька и та перестала валяться и трясти мохнатыми копытами, а вскочила и рысцой побежала впереди.

Вечер выдался солнечный, теплый, и хотя был уже конец августа, мошка толклась в притихшем воздухе и отсвечивала на закатном солнышке, как лен. На дорогах подсыхала грязь, пахло еще травой, как в самую летнюю пору, но птицы уже сколачивались в стаи, примерялись к полям и допоздна кричали над ними — лето и осень потянулись навстречу друг другу. Клены уже вызолотили свои распялые листья, наковрили ими вокруг стволов, не наступи — зашуршат… Однако Леха знал, что лето еще не ушло, что еще собираются в деревне докосить дальние луга.

Сразу за деревней начинался лес и сплошной стеной шел вдоль озера на много километров, лишь кое-где его прорубали узкие, неприметные просеки да раздвигали близ деревенского берега поля, раскиданные на взгорьях.

Выгон для лошадей был близко. Забор из жердей охватывал подковой большое уволье и выходил к озеру, настолько широкому в этом месте, что на противоположном берегу не различить человека.

Лошади с разбегу влетели в воротца и сразу пошли щипать траву, только рыжая Зорька вновь принялась валяться, перекатываясь через острый хребет с боку на бок. Орлик послушно стоял около Лехи, уставясь в землю, будто думал бесконечную лошадиную думу о пище, о работе, о хозяине…

— Ты не дури сегодня, Орлик! Понял? Надо бы тебя стреножить, как велел дядька Семен, да уж ладно… Иди уж! Ведь намучаешься связанный-то.

2