Высота

— Вы ведь как рассуждаете? — продолжал Дымов раздумчиво. — Дымову нужен сквер, чтобы рапортовать: все, мол, готово к пуску, даже розы цветут на площадке. Есть, есть у нас такие фасадники. Как вы считаете, товарищ Плонский? — неожиданно спросил Дымов с усмешкой. Плонский переложил портфель из одной руки в другую и вытер лицо платком. — Плонский молчит — значит, я прав. Эти фасадники посадят перед новым домом табак или какие-нибудь другие цветы для некуря-щих, а мусор на дворе — выше второго этажа. Думаете, мне ваших саженцев не жалко? Жалко, милая барышня. Но ваши кусточки-цветочки всех моих нерях и растяп подхлестнут. Как розгами! Увидят сквер — зашевелятся. Все эти «отроги Южного Уральского хребта», — Дымов широким жестом обвел груды строительных материалов, — быстрее сроют, вывезут. Вот и помогите мне, крапива вы этакая!

Дымов ушел, вежливо попрощавшись. Он любил, когда с ним спорили, когда ему возражали. Плонский с портфелем под мышкой засеменил рядом, вытянув голову, докладывая о чем-то на ходу.

«Как девчонка!» — разозлилась на себя Маша; она все еще вертела в руках рулетку.

Все больше времени Маша уделяла скверу у новой домны. Она всегда находит повод, чтобы заехать сюда. А найти благовидный предлог, уговорить себя всегда легко, если очень хочется.

Сегодня Маша впервые поднялась на верхушку домны. Несколько маршей лестниц были еще без перил, но Маша смело подымалась первой.

— Я вперед пойду, — сказал Токмаков хмуро, отводя взгляд от стройных Машиных ног. — Между прочим, девушки у нас в брюках работают.

Маша, смущенная, оправила платье и пропустила Токмакова вперед. Теперь она подымалась, слыша позади себя дыхание Бориса.

Время от времени она смотрела вниз, где становились все более низкорослыми и приземистыми люди, где деревья, посаженные ею, превращались в кусты, кустики.

На пятнадцати ярусах одновременно, друг над другом, работали строители.

Рядом с мужчинами работали девушки. Они в комбинезонах и косынках, повязанных так, чтобы как можно меньше кожи оставить палящим лучам солнца. Косынки — единственное, что оставалось для девичьего кокетства. И девушки старались использовать эту маленькую возможность. В моде были самые пестрые, самые кричащие косынки.

Маша с уважением смотрела на девушек, работающих наверху.

Она завидовала их лихому равноправию, их независимости.

Иные монтажники расхаживали по балкам, иные стояли на каких-то уголках, где с трудом умещались обе ступни.

— Прямо циркачи какие-то!

— У нас был верхолаз, — Токмаков обернулся назад, — так он на самом деле поступил в цирк. Канатоходцем стал.

— Неужели и ты расхаживаешь так? — спросила Маша у Бориса; останавливаясь и тяжело дыша.

— Всяко приходится, — важно ответил Борис, тоже запыхавшийся. — На то мы и верхолазы.

— Ох, боюсь я за тебя!

Маша сказала «за тебя», а подумала: «За вас обоих».

Еще лестница, еще и еще. Маша стояла на самой верхушке железного небоскреба, крепко держась за Токмакова.

— Когда я смотрю с такой высоты на землю, у меня пальцы на ногах противно щемит и покалывает. Какая трусиха!

— Просто нет привычки. Хотите, дом ваш покажу? Я в ту сторону часто поглядываю.

— Где, где?

— Во-о-от там, левее плотины, рядом с зеленой крышей. Видите голубое пятнышко?

— Как хорошо видно с высоты!

— А я, Машенька, сколько на высотах ни бывал, никогда своего дома оттуда не видел. Меня хоть на луну забросьте. Я и оттуда свого дома не увижу. Нет его на этой планете!..

— Дом не четыре стенки с потолком, не только крыша над головой. Дом — нечто большее.

— Иной раз голое небо может быть дороже крыши над головой, — сказал Токмаков, думая о своем будущем одиноком кочевье.

Он обернулся, взмахнул рукой, словно вбирая в себя всю радостную ширь стройки, где уверенным хозяином стоит он на господствующей высоте, и показал на Мангай. На одном из горизонтов горы появился электропоезд.

Пестрота террас и уступов на Мангае была в эту минуту резче от переменчивой игры света и тени. Ветер гнал по небу множество быстрых и мелких облаков, отбрасывающих четкие движущиеся тени.

— Мангай, — объяснила Маша, — по-башкирски «лоб». Отец говорит, что двадцать лет назад Мангай был выше. Все здесь построено из-за горы этой, из-за ее сокровищ. Ни города не было, ни завода. Степь, и ничего больше…

— И ничего больше, — повторил Токмаков рассеянно. — Значит, мы бы никогда с вами не встретились.

Вид у Токмакова был совсем расстроенный. Маша выжидательно посмотрела на него и не решилась расспрашивать, а сам он ничего не стал объяснять. И от этого молчания сразу стало зябко. Или на самом деле похолодало?

Маша поежилась.

— Однако свежо. Не то что на земле.

— Утренники и вовсе сердитые.

— А в начале октября к нам в Каменогорск и заморозки нагрянут. Вот сами скоро увидите.

Токмаков промолчал. Нет, не доживет он здесь до заморозков.

— А почему вы так легко одеты? — встревожилась Маша. — Надо что-то под куртку поддевать.

Он смотрел на Машу, все порываясь сказать ей о своем решении.

Но она с такой любовью вглядывалась сверху в Каменогорск, в его сады, что Токмаков так и не решился заговорить с ней об отъезде.