Высота

— Дожил! К кому бы это в подшефные, в ученики, определиться? И смех и грех! Может, еще придется сидеть на одних курсах с Катькой?!

— А знаешь, Захар Захарыч, кто придумал варить домны? Чей это проект?

— Не знаю. — Карпухин потеребил ус.

— Сдается мне, что это… — Терновой выдержал паузу. — Василиса придумала. Ее проект! Чтоб ты больше дома сидел…

— А что мне в Кандыбиной балке сидеть? С соседским петухом воевать? Или за квочками бегать, искать, где они яйца снесли? Нет, уж лучше я за сварщиками швы чинить буду…

На другой день, когда вышла газета, Карпухин поддразнил Василису:

— Слышишь, старая? Движение начинаю. Придумал Ванюшка Терновой. Чтобы я меньше дома с тобой сидел да больше по домнам двигался…

15

— А знаешь, Катюша? Я ведь тебя люблю.

Катя вздрогнула и ничего не ответила.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, — сказала Катя очень тихо и по-прежнему не шевелясь.

Одно громкое слово, одно неосторожное движение могло разрушить тот чудесный мир, в котором сейчас Катя жила.

— Я тебя в самом деле люблю, — повторил Пасечник с ласковой настойчивостью. — Ты меня слышишь, Катюша?

— Слышу.

— Всякие слова говорил я. Говорил другим. А это слово… Этого слова боялся. Первый раз сказал. Сейчас вот… тебе.

Катя прижалась к Пасечнику и уткнулась лицом ему в плечо.

— Зачем же плакать?

— Я не плачу. Только слезы почему-то сами льются.

— Вот дурочка-то!

— Ну и пускай. Я умной не притворяюсь.

— Да у меня все плечо мокрое. Так и ревматизм нажить недолго.

Катя никак не отозвалась. Даже дыхания ее не было слышно.

— А я это слово… Я про любовь уже говорила, — произнесла Катя сквозь слезы. — Болтала про любовь. — Катя тяжело вздохнула. — Не знала, что это за слово. Выходит все-таки, что хуже я тебя, Коля.

— Ну зачем опять старое ворошить? Ты ведь и сама его не помнишь? Сердцем не помнишь, душой. Это только чтобы доказать мне, какая ты плохая.

— И доказывать долго не приходится, — снова вздохнула Катя.

— А я все равно не верю. Может, я вовсе и не полюбил бы тебя другую. Еще жениться, подумал бы, заставит. А зачем мне такую гирю вешать себе на шею?

— Может, пройдет время, ты и меня гирей обзовешь.

Катя еще сильнее уткнулась ему в плечо, и Пасечник почувствовал, что она плачет.

— Перестань, Катюша. Смотри на жизнь веселее.

— А я… я… я весела-а-ая, — всхлипывала Катя, она не могла успокоиться. — Ах, Коля! А ты мне еще руки целуешь!.. Кожа такая грубая.

— Разве это грубая?

— Клещи-то у меня тяжелые. Да еще раскалятся. Иногда даже через рукавичку жжет.

— И вовсе не грубая!

— Одно слово — нагревалыцица. — Катя вздохнула. — А ведь есть девушки — не мне чета. Барышни! Руки у них такие мягкие-мягкие, белые-белые. — Катя снова вздохнула. — Я бы тоже хотела ходить такой белоручкой. Писать на пишущей машинке…

— Подумаешь, невидаль! Весь день себе в уши стучат. Весь день сидят на одном месте. Как прикованные. Машинки стерегут. И не прогуляться!

— Или чертежи чертить. Вроде Тани Андриасовой.

— Подумаешь! Весь день за столом стоят. И не присядут.

— Или в театре представлять. Артисткой.

— Если хорошей артисткой… Вот как Зоя Ивановна Иноземцева.

Оба засмеялись. Пасечник — довольно громко и с удовольствием, которого он не хотел скрывать, у него даже плечо подергивалось, а Катя — приглушенно, вновь уткнувшись.

Катя долго лежала не шевелясь, а затем повернула голову и посмотрела в распахнутое окно.

Еще и намека не было на восход солнца, еще не появились его робкие, предутренние блики. Но небо в окне уже стало фиолетово-зеленым, а звезды потускнели.

Вчера была среда, а сейчас уже рассветает четверг.

Значит, сегодня две недели, как Катя перевезла Николая из больницы сюда, в общежитие.

Два сожителя Николая — Бесфамильных и Метельский — перебрались из этой комнаты в большую, по соседству. Катя улыбнулась, вспомнив, как Бесфамильных поднял и один, без посторонней помощи, перенес свою койку, держа ее над головой.

В день возвращения Николая из больницы в комнату набилось столько народу и стало так тесно, что Бесфамильных заметил: «Как на верхотуре в то ветреное утро…».

Николай на радостях хлебнул лишку. Насчет Катиного платья он ничего не сказал, но она поняла, почему он так тяжело вздохнул и почему пожалел, что здесь, в общежитии, гостям не выдают белых халатов. Комнату он называл не иначе как палатой, а откупоривание бутылки и выпивку — лечебной процедурой.

Николай подолгу не выпускал из рук гитару и сочинял частушки, которые распевал с особенным удовольствием, усердно подмигивая при этом Кате:

Дни летят, проходит лето,
Я ж, обиженный судьбой,
Должен жить, как Риголетто,
С поломатою ногой!
Стал я, братцы, очень нервный,
Потому что холостой,—
Как за Катей мне угнаться
С поломатою ногой?..