Высотка

Что-то говорила Стеклову, мы курили на лестнице, он держал меня под локоть. Про Митю, про ту ночь с вынесенной дверью, про лифт… Господи, Стеклов-то тут причем!.. гений с лысиной во всю макушку, у которого простаивает установка, стрелка амперметра мечется туда-сюда и никто за ней не следит.

Нет, надо сматываться. В лабе аврал, а тут я со своей тележкой. Машинка еще, Ван принес. Твоя? Почему-то у нас оказалась.

Гарик, я не еду в Саратов, я еду к тебе. Потом расскажу.

Комната-пенал, полутемный футляр, в котором, если так и дальше пойдет, наконец-то станет все равно. Надо мной навесные полки с Декартом и Витгенштейном, книжки зачитаны, исчирканы карандашом, заложены и перезаложены листками, выдранными из блокнота, на которых Гарик что-то спешно излагал, чтобы не потерять, ухватить, почерк неразборчивый, но разбираться в нем я не буду, просто лежу и смотрю на корешки, или в потолок, или в себя.

На философском обнаружился потрясающий дядька, возбужденно докладывает Гарик, глаза горят, он явно вспомнил, как дышать, и дышит, энергичный, подкованный, похожий на молодого Витгенштейна, портрет которого он переснял из книжки, увеличил и повесил над столом. В другое время я бы его обсмеяла, но не сейчас. Сейчас я слушаю плеер и молчу.

На этого дядьку вся Москва побежала, одна ты без понятия, продолжает Гарик, не смущаясь отсутствием у меня ориентировочной реакции. Он не читает лекций, он говорит, да как! Простыми словами — и сразу о мире, не больше и не меньше. Целый мир, спасенный, собранный, освещенный в каждой точке… Если бы Сократ решил явиться нынешнему поколению, он, наверное, так и выглядел бы. Задрипанный портфельчик, лысая голова и над ней — сияние. Поточные аудитории битком, люди на полу сидят, я прихожу заранее, чтобы место занять и диктофон поближе пристроить. Его зовут Бибихин, Владимир Вениаминович. В сентябре пойди обязательно. Говорят, у него книжка вышла, но я пока не достал. Зато записал все, с первой лекции. Слышишь? Да вынь ты это из ушей, ты же себя доводишь до полной невменяемости! Что там у тебя?

Гарик втыкает в правое ухо наушник и ему доверительно сообщают: this is the end, my only friend, the end… of everything that stands, the end… no safety or surprise, the end… I’ll never look into your eyes again… Гарик отключается, досадливо плюет — и чего же ты хочешь теперь? Естественно, тут остается только убиться об стену. Тупик.

(Согласна, Гарик. Лучше бы мне и по сей день ходить девочкой, обожающей Пола Маккартни… Но теперь я слушаю «Дорз».

И все же ты прав, пора остановиться. Джиму нужно было под откос, а мне не нужно. Но инерция велика, и я не могу затормозить. Митя говорит — поехали со мной, и я еду, держась за него обеими руками, ветер в лицо, сумерки, скоро мост, там все и произойдет, если верить протоколу.)

Утром, спросонья, об навесные полки можно удариться головой, особенно об угол очень больно, и это тоже немного приводит, но не в чувство, а в бесчувственность. Целый мир для меня чересчур велик, а пенал в самый раз. Между книжками и кроватью свободных тридцать сантиметров, узкая колея к столу, на столе еще тридцать, но квадратных; книги, журналы, дедушкина чернильница, деревянные слоники; из окна пустынный двор с помойкой, желтые стены, пятнистые от сырости, за углом мемориальная доска в честь дважды Героя Советского Союза летчика Хрюкина.

Представляешь, говорит Гарик, у него пять взрослых дочерей, и все Хрюкины. (Он хочет меня рассмешить, он правильно делает. Наверное, это и правда смешно — пять дочерей Хрюкиных.) Бабушка частенько ходила к ним играть в преферанс, в молодые годы она этим даже зарабатывала. Девушка с косами, переводчик, разве такая может грамотно пульку расписать? Все так думали, и генерал думал. Азартный был мужик, продувался в ноль — считать не любил. Бабушка никогда с ним на деньги не играла, только на пуговицы, и то он чуть семью не разорил, со всех польт пуговицы спорол.

(Спасибо, Гарик, я поняла.)

Гарикова мама участлива. Не знаю почему, ведь от меня ей только хлопоты и сын на раскладушке. Бабушка не церемонится, болтает без умолку, и за это ей отдельное спасибо. Стопроцентный экстраверт, в ее восемьдесят жизнь интересна как никогда. Изучает очередной азиатский язык, ходит на выставки, в «Иллюзион», благо тут рядом, дважды в неделю — в «Иностранку». Тонких и опасных мест не замечает, со мной, как и со всеми остальными, отстраненно-весела, пересказала по сто раз все мало-мальски интересные истории из жизни (сколько же я здесь нахожусь?), и это тоже помогает. Когда тобой не интересуются.