Высоцкий

— Видите ли, в чем дело — я вам сокровенных чувств не поверяю… Я считаю, что это лишнее — поверять сокровенные чувства. Нужно, вероятно, делиться с людьми своими мыслями по поводу того, что их тоже интересует. А если я буду рассказывать свои сокровенные чувства, они вам могут быть совсем не интересны. Так можно докатиться до разговоров о том, кто с кем, кто как, кто когда и где…

Неужели не понимают, что у Высоцкого главное — мысль? А «чуйства» там всякие — это всего лишь топливо, бензин.

Но попадаются и вопросы, как говорится, нужные.

— Вопрос хороший и очень серьезный: мое отношение к России, Руси, ее достоинствам и, конечно, недостаткам… Это тема, над которой я вот уже двадцать лет работаю своими песнями. Поэтому, если вы действительно хотите узнать мое отношение — постарайтесь как можно больше собрать песен…

…Поняли они, что взгляд Высоцкого на Россию — не в строчках отдельных, и даже не в конкретных песнях, а во всей совокупности им написанного? Надо пояснить и для непонятливых:

— Ну, если говорить примитивно: я люблю все, что касается ее достоинств, и не принимаю все, ненавижу многое, — что касается недостатков.

А особенно цепляет записка: «Расскажите о своих стихах». На нее он отвечает сбивчиво и не без волнения:

— У меня очень много стихов… Я их никогда почему-то — даже не знаю, почему — не читал. Может быть, из-за того, что я пока не выработал своей манеры читать стихи… Вот когда это образуется, я, вероятно, просто буду делать творческие такие свои вечера — просто чтецкие, когда я просто буду читать стихи свои.

И вот, уже после того, как спета под занавес «Охота на волков», после того, как вручают Высоцкому еще один геологический сувенир и он шутит: «Ребята, мне еще камень до-рят. Спасибо!.. И хтой-то камень положил в его протянутую руку», после всего этого он предлагает ребятам организовать вечер стихов — только стихов. Желательно — для небольшой аудитории. За концерт-то через Янкловича небольшая сумма в триста рублей получена, а здесь дело другое:

— Денег мне не надо, мне важно ваше мнение и контакт с вами, который мне более необходим, чем вам.

Уже в начале 1979 года такая встреча будет назначена. Но за несколько часов до ее начала раздастся телефонный звонок с какими-то оправданиями насчет того, что «не получилось с аудиторией»…

Со словами «все ясно» Высоцкий положит трубку.

Двадцать шестого декабря — прогон «Преступления и наказания». До этого Высоцкий только дважды репетировал в спектакле. В зале сидит Смоктуновский, играющий у Швейцера Сальери. (В роли Моцарта теперь Золотухин, а сам Смоктуновский тоже был Моцартом лет двадцать назад, но только в фильме-опере.) Намного нас старше, а выглядит отлично, подтянуто. Любезно-коварная улыбка с множеством оттенков и полутонов. Интонация, незаметно переходящая от елейности к издевке.

Его называют Гамлетом шестидесятых, считая, что Высоцкий у него как бы эстафету принял. (Во время таганской премьеры Иннокентий Михайлович сказал сидевшему с ним рядом Станиславу Долецкому: «Это можно принимать, можно не принимать, но с этого дня играть Гамлета так, как играли раньше, уже нельзя!») Но не менее крупная роль Смоктуновского — Порфирий Петрович в фильме Кулиджанова. Там он начисто переиграл Тараторкина-Раскольникова и Копеляна-Свидригайлова. Вообще, у Достоевского все персонажи из одного вещества, раздвоение между добром и злом — в каждом. А в театре и кино нельзя обойтись без лидера, премьера. И тут есть свобода в том, кого выбрать в главные, кто все понимает, как сам Достоевский. И в этом смысле Высоцкий кое-что взял от киношного Порфирия. В таганском Свидригайлове — весь спектр человеческий: низость и великодушие, азарт желаний и широта ума. И Дон Гуан тоже в нем по-своему отозвался — жаждой жизни, которая делает героя не мрачным мономаном, не фанатиком самоубийства, а полнокровным человеком, готовым к возрождению и обновлению вплоть до рокового выстрела.

Готовность к смерти не есть какая-то исключительная доблесть. Можно сказать, что для взрослого мыслящего человека — это нормальное свойство. Все религии, в сущности, направлены на воспитание в людях такой духовной зрелости. Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе, — что-то вроде этого сказал один француз.

А свобода — тема бесконечная.

С тех пор как Высоцкий перешел со смертью на «ты», впустил ее в ежедневные мысли свои, во все песни и во все роли, — у него с этой дамой в черном идет непрерывный диспут-диалог. Дескать, твое приглашение принято, но позволь уж мне уладить здесь кое-какие дела. А порой приходят и дерзкие мысли: а что если изменить этой стерве, улизнуть от нее самым бесстыжим образом? Как она, собственно, может отомстить?

Об этом — баллада «Райские яблоки», впервые спетая где-то в конце семьдесят восьмого. Уже в первых четырех строках обобщено всё, что прежде было надумано и написано Высоцким на загробную тему. Здесь и решительное отрицание самоубийства, и готовность к смерти внезапной, как гибель, и спокойное знание о запоздалом посмертном признании: