Высоцкий

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я
Гоню их прочь, стеная и браня.
Но вместо них я вижу виночерпия,
Он шепчет: "Выход есть, – к исходу дня
Вина! И прекратится толкотня,
Виденья схлынут, сердце и предсердие
Отпустит и расплавится броня!"
Я – снова – Я, и вы теперь мне верьте, я
Немногого прошу взамен бессмертия, -
Широкий тракт, холст, друга да коня
Прошу покорно, голову склоня
Побойтесь Бога, если не меня, -
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!
П.
Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
Но чтобы душу – дьяволу – ни-ни!
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти уточнили мне они...
Ты эту дату, Боже, сохрани, -
Не отмечай в своем календаре, или
В последний миг возьми и измени,
Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли
И чтобы агнцы жалобно не блеяли,
Чтоб люди не хихикали в тени.
От них от всех, о Боже, охрани,
Скорее, ибо душу мне они
Сомненьями и страхами засеяли

В конце забыл поставить точку – или восклицательный знак. Зато слева внизу педантично обозначил: «Париж 1 июня 80 года», а справа поместил свое фирменное «Высоцк». Почувствовал вкус к каллиграфии, к знакам препинания, особенно полюбил тире. В песнях старых надо будет их расставить – это ведь как нотный знак, точно фиксирует паузы, интонационные барьеры.

Есть ощущение, что теперь пойдут не песни – стихи. Ему казалось, что он о себе уже всё сказал, а столько еще осталось! Всё было правдой, писалось из себя, но – для других. Теперь условием жизни стало – подумать о себе. Получится ли – после стольких лет безоглядного самосожжения?

Жизнь отделила его буквально от всех. Все рвутся его мучить, терзать под видом «лечения». Но никто внутрь его не залезет, не поймет, что для него спасительно. Все уже имеют в виду определенную дату смерти и предлагают различные варианты припарок для мертвого. Изменить эту дату может только... понятно кто. Но они же все в Него не верят, будь то крещеные или некрещеные. А Высоцкий с Ним уже беседует тет-а-тет, и это не бред, не безумие.

Если бы у них у всех хватило мудрости его не «спасать», а оставить в покое, дать всему естественный ход, – может быть, и выскочил бы он с Божьей помощью.

А Марина везет его на французский юг, где им обоим невыносимо. У нее своя правда, у него – своя. Разрыв неизбежен, но он может быть неокончательным. Их жизни сплетены корнями, и неважно, что ствол сожгла молния. Не надо ничего выяснять, не надо ставить никаких точек над i. Уже сочинены последние стихи, обращенные к Марине, стихи, которые означают и прощание, и возможное возвращение.

И снизу лед и сверху – маюсь между, -
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно – всплыть и не терять надежду,
А там – за дело в ожиданье виз.
Лед надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека – сорок с лишним.
Я жив, 12 лет тобой и господом храним.
Мне есть, что спеть, представ перед всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед ним.

Надо еще доработать, приладить эти «двенадцать лет» к общему ритму, но последние две строки – окончательные. Это единственное, что бесспорно.

Одиннадцатого июня Высоцкий выезжает из Парижа в Бонн. Там кое-какие дела с Романом Фрумзоном, закупка подарков – и поезд «Дюссельдорф – Москва».

В Бресте хорошо угостил таможенников, ну и сам за компанию... Такие добрые оказались ребята, весь вагон освободили от досмотра, да еще вызвались сами позвонить в Москву, чтобы Высоцкому достойную встречу устроили на Белорусском вокзале – как Горькому в тридцать втором году. Сева и Янклович с Шехтманом приехали какие-то озабоченные, сосредоточенные... Чудные они – в первый раз, что ли, видят его такого? И потом – гора чемоданов, как бы он сам с ней справился?