Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Мертвые не всегда и не обязательно правы. Включая самоубийц. Но не в этом случае. Самоубийство есть последний довод, когда слов уже не хватает, когда слова не в цене, сказать можно что угодно — как и сделать. Мне кажется, именно такая ситуация сложилась теперь в Москве. Мягко говоря, я бы назвал ее фамусовской Москвой, хотя есть все-таки разница между бегством Чацкого из Москвы и самоубийством в Москве Тани Бек. И куда было ей бежать, стиховая пуповина связывала ее с родной читательской аудиторией. А это даже больше, чем родина. Напомню: Чацкий стихов не писал, это Грибоедов заставил его говорить стихами.

Зато Грибоедов писал:

…Да нынче смех страшит и держит страх в узде.

Наступили новые времена, когда ни смех не страшит, ни страх не держит в узде.

Другой мой московский приятель, прозаик и публицист Виктор Ерофеев, который приезжал как-то в Нью-Йорк и выступал в «Русском самоваре» и на русскоязычнике в частном доме, куда и я был зван, но как-то не получилось, о чем жалею, назвал эти новые времена эпохой чекизма. С другой стороны, однако, он просил через устроительницу, чтобы слушатели не задавали вопросы о политической ситуации в России. Если честно: поэтому и не пошел. В либеральных «Московских новостях» Виктор опубликовал весьма печальную статью о невозможности для средней руки бизнесмена, рядового журналиста или профессионального писателя сохранить то, что называется человеческим достоинством.

Таня Бек пыталась это сделать, но у нее ничего не вышло. Она сама бросила вызов, о котором, может, и жалела как о кромешной ошибке. Не ввиду катастрофических для нее последствий. Как человек порядочный и совестливый, она всегда готова была взять вину на себя, даже когда кругом все были виноваты перед ней, как в данном случае.

Она стала нерукопожатной, московская литературная кодла травила ее и в конце концов уничтожила. Та самая аэропортовская мишпуха, которую она совсем недавно защищала в беседе с Соломоном Волковым, а тот, с позаимствованным у Бродского, которого интервьюировал, апломбом, апологетизировал Сталина. Вот какие настали времена — обнаглев и самоутвердившись, интервьюеры сами стали давать интервью, вынимая истину из кармана. Таня Бек приняла всю эту лапшу, которую вешал ей на уши Соломон, за чистую монету: доверчивый, наивный, чистый человек брал интервью у прожженного кривляки, лжеца и мистификатора. Как раз в это время журнал «Нью-Йоркер» выступил с разоблачительной статьей: выпущенные Волковым воспоминания Шостаковича — фальшак. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. А его разговоры с Бродским? Разбитые на диалоги лекции Бродского в Колумбийском университете, в которые после смерти Бродского Волков вставлял даже споры с мэтром, хотя при жизни и пикнуть не смел, пока Бродский его не выгнал вовсе, учуяв трупоеда. Но откуда Тане было знать, что она разговаривает с литературным жульем!

Ее смерть можно назвать самоубийством, а можно — убийством. Зависит от того, как посмотреть. Убийство путем травли. Никто не может так травить, как свои. Бывшие свои. Таня Бек, это типичное порождение «Аэропорта», «Аэропортом» и была убитом. Прецедентов — множество. От Сатурна, пожирающего своих детей (см. офорт-капричос Гойи) до гениальной формулы Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью».

Аэропортовские сатурналии.

Ловушка для Золушки.

Таня угодила в собственную западню — по крайней мере, в западню, которую сотоварищи (Рейна ключая) сооружали для идейных врагов. Эволюция, точнее, деградация сказочного образа: из принцессы обратно в Золушку, в парию, в изгойку. Своей насильственной смертью Таня доказала, что лучше быть Золушкой, чем принцессой, что поэту лучше жить впроголодь, чем кормиться с царского стола, — она ушла от своих, которые стали чужими, от клановых друзей, которые превратились в лютых врагов. Из жизни — в смерть. И смертью воспарила над премиально-тусовочной литературой, которая относится к настоящей литературе разве что по касательной. Смерть как ultima ratio.

Увы, других аргументов в этой смертельной схватке с круто меняющимся временем у Тани не осталось.

Вот ее собственное стихотворное предсказание, которому, увы, не суждено было сбыться:

Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы,
Ну, словом, брошка и штиблеты.
А все-таки я буду сильной!
Глухой к обидам и двужильной.
Не на трибуне тары-бары,
А на бумаге мемуары.
Да! независимо от моды,
Я воссоздам вот эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо…
Я буду честная старуха.