Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Володя мой Соловьев,
Флейта, узел русского языка,
Бесшабашно-точных
Ньюйоркских рулад соловей,
Завязывающий Слово в петлю,
От которой
Трепещет строка,
Становясь то нежней, то злей.

Вокруг никого,

Поговорить уже не с кем,
Среди небоскребов —
Один.
Но если и так,
Что бы там ни было —
Господин,
Сам себе
И отец,
И блудный
Подсудный сын.

Держитесь, Володя,

Делать нечего,
Такие вот времена.
Волна отбросила,
О скалы расшибла,
Отлива, прибоя
В этом вина.

Но всё прибывает, питает

Никем не отобранный
Плавный мощный язык.
Знаю, что только к нему
Вплотную,
Как живительному
Источнику,
И приник.

Никого нет вокруг.

Страшно. Пустынно.
Но Библия на столе.
Перед работай читать,
И дурные мысли
Умчатся на помеле.

Да вот еще кот-мудрец,

Сбоку у книг примастился,
Смотрит взглядом
Всех континентов
И всех времен,
И не отводит глаза…
Какая нам разница, Володя,
Что за погода
И что за день,
Слабый свет
Неслышной луны
Или беснующаяся гроза?

Пейте живительный

Горький напиток,
Дивный язык
Далекой бездонной
На время канувшей
В топи сказок
Или исполнившихся
Предсказаний
Сонной покорной страны.
Там травы благоухают
И веют отравой,
И выходы из потерь
Почти уже не видны.

Но все еще

Вещая птица Сирин
Властительно в темной
Беззвездной ночи поет
И призывает
Над материками
Необозримый,
Незримый,
Неутолимый
Строки
Победный полет.

Владимир Соловьев — Владимиру Соловьеву Не от мира сего последняя дрянь Новогодняя история

Ходит это существо —

Трын-трава и трали-вали,

И на свете ничего

Нет прекрасней этой твари.

Александр Межиров

Это такая любовь, имя которой нельзя произносить.

Лорд Альфред Дуглас. Две любви

У меня умер Бонжур, мой любимый кот — а будто бывают нелюбимые? — но этот был такой няшный, умильный дружок, каких только сыскать, и вот, утоли моя печали, я стал рыскать в своей сорной памяти, чтобы нет, не развлечься, а отвлечься от моего горя лукового. Я исписал сотни, наверное, страниц о мужской ревности, типа «ревную — значит существую», подставляя в качестве подозреваемого объекта мою, скорее всего без вины виноватую Лену Клепикову, а кого еще? — и вот она, ненавидящая театр как таковой, вынуждена была исполнять в моем театре одной актрисы роли дездемон, аннкарениных, одетт, моллей, кармен и кармелит и прочих попрыгуний-лето-красное-пропела. Ну, само собой, подозревать хуже, чем знать: у реальности есть границы, а у воображения нет.

Исчерпав тему игры мужского ложного — хотя, как знать? — воображения и проклятой неизвестности, я сдвинул сюжетные поиски в сторону вполне реальной женской измены в широком диапазоне от случайности до привычки, от «сама не знаю, как это случилось» до «измена — это так просто». Эти сюжеты тоже были уже на исходе, но тут впервые с тех пор, как это стряслось, считай, в другой жизни, меня клюнул петух в голову и пробудил мою память о самом странном эпизоде не из моей жизни, случившемся самый раз под Новый год: благословен давший петуху мудрость различать утро и ночь… — так, кажется, звучит утренняя молитва в еврейском сидуре?

На смену моей ревнивой прозе — эта антиревнивая история, которую я извлекаю из завалов своей цепкой, патологической памяти. Давно пора было рассказать, да все не с руки — не решался. Я близко знаю обоих участников этого сюжета, а третьего в личку не знал, но только наслышан о нем, как и многие тогда в стране: мы все жили в Питере, а он в Киеве и довольно скоро после случившегося умер. Собственно, если бы не его смертельная хворь и преждевременная смерть, ничего, скорее всего, не произошло и писать бы мне сейчас было не о чем, никакого отвлека от смерти моего рыжего дружка.