Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Ибо если она сама не ведала, чего алкала ее вызревшая плоть, то очень многие из старшеклассников уже уловили ее глухой, беспомощный призыв, и в конце концов коллективная страсть прорвалась бы тем яростней и глумливей, чем сильней и святее велось Любино обожествление.

Но, слава богу, обошлось! — спас анатомический атлас, как и по сю пору он, наверное, удерживает не одно поколение школьников от безрассудных поступков. Если, правда, не польстились нынешние издатели учебных пособий на западный научный образец и не сравняли потрясающий разрыв между государственным профилем и наивно бл*дской позой бывшей нашей общешкольной Мессалины.

А теперь и к Агарышеву вернемся, кто единственный учуял страдальческую и единонаправленную страсть Яши Раскина и колебательный, весь в сомнениях, с заворотами и оттяжками, но — как выяснилось позднее — неизбежный встречный путь Любы Стороженко.

…Так вот, Агарышев прежде нас узнал женщину и потому многое ему открылось раньше и глубже, чем нам и даже самим Яше с Любой, Богом осужденных на самомучительную и пыточную любовь со школьной скамьи.

Но, очевидно, Агарышев приобщился к природным тайнам как-то слишком уж непривлекательно, коли не только не прекратил платонического возвеличения Любы, но дошел до самого позорного любовного пресмыкания, когда уже хотя бы пустой, равнодушный, а не досадливый, как обычно, Любин взгляд приводил его в исступление счастья.

По утрам он регулярно поджидал Любу, нимало не смущаясь нашими осторожными, впрочем, смешками, и в школу шел только вослед Любе, трудоемко выкрадывал из гардероба ее варежку, а самое несносное, самое позорное: на неделе заскакивал в наш класс посреди урока, выискивал Любу, обливаясь стыдным жаром, смотрел на нее в упор в каком-то умильном бессильном смятении и хлопал дверью перед носом возмущенного педагога.

До такой невозможной степени довел он свое угодливое раболепство — при своих-то разбойных повадках! — что даже Люба испугалась наконец. И был момент, когда все наше старшеклассие инстинктивно почуяло, что вот-вот прорвется, как надувной шар, любовный восторг Агарышева и выльется в настоящий разбой, в извращенное мстительное злокозние, в глумливое поругание былой святыни!

И Люба это учуяла и потому не вступалась за своего Яшу, когда Агарышев зверзки его избивал. Хотя избивал он Яшу вовсе не из ревности, а по другим, более коренным причинам. Ради Любы он готов был на все, так рабски стелился перед ней на самых низких ступенях школьного ухаживания, где Люба ему определила место, что ревновать просто бы не посмел! Мало того, шепни ему Люба, чтоб он, наоборот, взял Яшу под свою разбойную защиту — и он бы, ради Любы, стал Яшиным усердным клевретом. Но тогда мы не знали простейшего строения мелкой и с подлостью преступной души и трепетали за Любу, как оказалось, совершенно зря.

Именно оттого, что Агарышев знал за собой бандитские склонности, он хмуро сторонился законного преступления, зато пер со всех ног к преступлению доступному, судимому только общественным судом, с которым считаться не привык.

Он в панике изыскивал укрытия от собственной зудящей готовности к преступлению, боялся потерять волю — а как оказалось позднее, всегда над собой последнюю волю имел, и бешенство скорее разыгрывал и самовольно разъярял, чем был одержим! — и потому поспешно замещал свою неистовую мужскую страсть к Любе сподручными и скорыми средствами: украденной варежкой, к примеру, или тем самым ненормальным для горделивого школьника любовным холуйством, которое уже переходило в насмешку, в самоиздевку и снижало иронически предмет страсти.

Именно Агарышев вдохновенно «спускал» перед атласом, перед нашей бесстыдно и жутковато оголенной соналожницей, Любиной охранительницы от фонтанирующей похоти недозрелых подростков. Она и на этот раз спасла нашего любовного кумира от самой большой опасности, грозящей ей доподлинно…

А седенькая девушка-биологиня, заприметив маниакальное пристрастие Агарышева к анатомическому атласу, единственная горячо отстаивала его перед педсоветом, где неоднократно подымался вопрос о его исключении из школы за неуспеваемость и погромные инстинкты.

Итак, мы с Яшей и Любой в восьмом классе, Агарышев — в девятом, хотя старше нас лет на пять как минимум — часто оставался на второй год, и после школы он сразу загремит в армию.

Я встречу его лет через семь, возвращаясь из библиотеки, прежний колючий страх подкатит к горлу, и я попытаюсь малодушно увильнуть от встречи — во всяком случае, тело мое панически дернется к ближайшей подворотне, и я сделаю вид, что не узнаю его.