Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Мы долго в тот вечер сидели на кухне, а потом он катал меня на машине по ночной столице и жаловался, что Москва изменилась неузнаваемо, Арбат из места действия, пусть и романтического, стал театральной декорацией, туристическим китчем. Было это летом 1975 года. Булат еще поживет 22 года, оставаясь неизменным, то есть самим собой, коснея в катастрофически изменчивом, обвальном, катаклитическом, перевернутом мире.

Но уже тогда — а тем более позже, когда наши пути разошлись, но легко представить на расстоянии, даже из-за океана — Окуджава остро чувствовал свое одиночество в/на миру, а признался в нем еще раньше, в самом начале пути — в песенке о Леньке Королеве:

Потому что (виноват),
но я Москвы не представляю
без такого, как он, короля.

Вот и мне теперь не представить Москвы без Окуджавы.

Да и нет уже больше той, окуджавской Москвы.

И была ли она в реале?

Я ее не застал и знаю только со слов поэтов. Окуджава был ее последним — нет, не певцом, а вспоминателем и плакальщиком.

Сказочник умер, сказка стала легендой, легенда окаменевает в миф.

Посвящение-1. Булату: Кудос женщине Барьер времени Сослагательная история

Девочка плачет: шарик улетел.

Ее утешают, а шарик летит.

Девушка плачет: жениха все нет.

Ее утешают, а шарик летит.

Женщина плачет: муж ушел к другой.

Ее утешают, а шарик летит.

Плачет старушка: мало пожила…

А шарик вернулся, а он голубой.

Булат Окуджава

…Спустя неделю мы гуляли в «Эмералде» на юбилее Гордона. Тусовка совпала с Восьмым марта, не все это сознавали, но я все время держал в голове, прикипев к женщинам всех возрастов, от мала до велика, от одной совсем еще юницы до глубокой старухи за девяносто — так уж устроен. Я мало кого здесь знал, зато все знали меня. Точнее, так: многих я уже встречал на этой тусе по разным поводам — на поминках, сороковинах, годовщинах и юбилеях, а то и просто так, но знакóм близко не был, имен не помнил. Мучительно припоминал, как звать двух миловидных сестричек — при совместном прочтении получалось одно имя. Аннабелла, как назвал мой друг-славист свою дочь в честь Ахматовой и Ахмадулиной, не подозревая, что это имя изначальной девочки у Набокова — предтечи Лолиты? Нет, не то — память дает сбои. Вот, вспомнил — Натанелла: Ната и Нелли. Племянницы-погодки Гордона с противоположного берега, из Сиэтла. Кто из них кто? Кто Ната, а кто Нелли? Ну, это уже задачка мне не по мозгам, хоть я и сделал пару лет назад магнитно-резонансную томографию — в просторечии MRT. Пусть останутся сиамскими сестричками с одним нераздельным именем на двоих.

С женским днем обеих!

Самого Гордона я долго держал за юношу, а он во куда вымахал: шестьдесят! Облысел окончательно. Да и все постарели, кроме матери Гордона — пару лет назад отмечали ее девяностолетие, но она с тех пор не изменилась, а как бы законсервировалась навсегда в одном обличье еще задолго до того ее юбилея. Умная, памятливая старуха, на своем юбилее она с час, наверное, рассказывала о своей юности и молодости, а когда дошла до конца блокады Ленинграда, сказала, что город так обезлюдел, что с Невского был виден Литейный мост.

В Ленинграде она была начальником производства на каком-то крупном заводе.

— Мудрость! — живо откликнулась она на чей-то за нее тост. — Если бы вы знали, сколько я совершила в жизни ошибок. Долголетие — это наказание их помнить. Я потому и оставлена, чтобы вспоминать и рассказывать.

Через год встретил ее на улице, и она осуждающе ткнула меня костлявым пальцем в живот:

— Отрастает! — Сколько ни живешь, а всё мало кажется, — сказала она сегодня, а потом бросилась на меня в атаку за какую-то мою политоложную статью.

Отбивался как мог. Пытался отделаться шуткой, что у меня мозги скособочены — не тут-то было. Тогда приставил указательный палец правой руки к соответствующему виску: «Ну, что мне застрелиться?» — «Нет, почему же — живите», — смилостивилась старуха. Еще ее интересовало — сам ли я, по собственной инициативе, пишу свои эссе-парадоксы или мне их заказывают?

С международным женским днем, достопочтенная!

— Мы ближе к смерти, чем к рождению, — открыла мне Америку Лена Клепикова, а я подумал, что в своем возрасте, который уже поздно скрывать, а то дадут больше, я приближаюсь постепенно к возрасту моих старух, которых у меня целая коллекция. Да только вряд ли доживу.

Старух было много. Стариков было мало.
То, что гнуло старух, стариков ломало.

Что меня волнует — кто кого переживет: я — моего десятилетнего кота или он — меня? Десять кошачьих лет — это под пятьдесят по человечьим стандартам.