С каждым новым приходом он задерживался все дольше, наши беседы становились все продолжительнее. Много говорили о сыщиках времен капитана Жеглова. Мне в начале 1950-х доводилось видеть их в деле… Высоцкого интересовало все: внешность сыщика, одежда, привычки, любимые жесты и слова, обращение с задержанными».
Утверждение Владимира Высоцкого прошло сравнительно легко. Устроили формальный отбор в ДК имени Горбунова. Всех кандидатов приглашали из начинающих актеров, заведомо неконкурентоспособных. Им легче потом отказывать. Во время обсуждения на худсовете Никитин поддержал пробу Высоцкого и заявил: «Пусть будет он. А если что, то это же не телепередача в прямом эфире, а фильм! Здесь можно все отснятые материалы заранее проверить, и исправить».
А вот с партнерами были проблемы. На роль Шарапова режиссер предложил Николая Губенко. Но против его кандидатуры решительно возразил Высоцкий: «Мы с Колей мажем одной краской». И предложил Ивана Бортника. Дело дошло до проб, но потом застопорилось. Говорухин заупрямился: «Я предлагаю Владимира Конкина».
— Кто такой?
— Играл Павку Корчагина. Он замечательный! Это то, что для Шарапова надо. Вы не видели его глаза, его лицо — чистое, благородное.
Сделали кинопробы. Когда их показали на центральном телевидении, ни одного голоса за Конкина не было подано, и режиссеру официально порекомендовали искать другого исполнителя. Через десять дней Говорухин сообщил, что нашел десять актеров на роль Шарапова. «Увидели мы этих «Шараповых», — рассказывали Вайнеры, — упали на пол и зарыдали, и захохотали… Он пригнал нам еще десять Конкиных, только похуже и пожиже… Мы поняли, что в какой-то его режиссерской извилине образ Конкина засел у него навсегда…»
Плюс ко всему тем,
С легкой руки Высоцкого Фоксом стал Александр Белявский. Хотя худсовет уже утвердил на эту роль Бориса Химичева, но режиссер был им недоволен, считая, что внешность актера не той эпохи. Высоцкий подсказал: «Зовите Сашку Белявского — он сделает…» Владимир же подсказал ему ключ к пониманию образа бандита, нашел нужные слова: «Саш, ты не ершись. Просто играй человека, который себя уважает». Отсюда и появилась эта «кровяночка», независимый взгляд. Аналогичная ситуация была с Виктором Павловым, который сыграл Левченко.
Но особый случай — Всеволод Абдулов. Осенью 1977 года он попал в страшную автокатастрофу, и потом три недели находился в коме. «Вначале врачи вообще ко мне не подходили — знали, что случай смертельный и шансов нет, — вспоминал Абдулов. — Но я… не хотел умирать! Я ничего не соображал, но пытался им объяснить, что все-таки жить буду!»
Высоцкий подошел к режиссеру и сказал, что надо дать Севе шанс сняться, чтобы был стимул справиться с болезнью. Только так можно было привести его в себя. «И когда весной, — продолжал Абдулов, — я лежал в очередной больнице после тяжелой операции, пришел Володя со Славой Говорухиным. Они принесли мне 5 томов сценария… Поставили на листочке список ролей — на выбор. Я выбрал Соловьева. Страшные были съемки. Я не мог текст запомнить. Не мог запомнить, что Володю зовут Глеб. Но для меня решался вопрос: либо я буду продолжать жить и работать, либо — все…»
Тогда в Запорожье, в конце апреля 1978-го, за две недели до начала съемок в Одессе, будущий капитан Жеглов, но тогда еще Высоцкий, совсем неожиданно для меня сменил тему беседы и сам заговорил о том, что его по-настоящему, как он выразился, скребет за душу:
— Вот если бы мне позволили, я бы больше всего хотел сам сделать кино. От начала до конца: написать сценарий, поставить его, сыграть в нем роль, исполнить свои песни. Но и м же диплом нужен!..
Он на мгновение отвлекся: «Вот Толя Васильев, наш актер, окончил режиссерские курсы, все, казалось бы, снимай. Так нет, стоп. К кому я только не обращался — и к друзьям, и к знакомым, и к незнакомым, чтобы ему все же дали возможность снять фильм…»
— А о чем бы был фильм Высоцкого?
— Да есть у меня кой-какие заготовки, планы, наброски… Что-нибудь из времен гражданской войны, может быть… Вот, если выйдет — хорошо, если нет — тогда, значит, не получилось…
Он не хотел больше углубляться в эту тему, и, может быть, даже ругал себя, что проговорился о чем-то сокровенном, еще хрупком, неокрепшем, к чему и прикасаться-то было опасно. А, возможно, просто не хотел спугнуть возможную удачу.