Высоцкий. На краю

Любимов, как и Высоцкий, был из породы мастеровых, все без исключения рассматривая с точки зрения практической пользы: как бы это приспособить к своим нуждам.

В «Новом мире» появилась интересная повесть Владимира Войновича «Хочу быть честным» — завлит Элла Левина тут же кладет голубенькую книжку журнала на рабочий стол шефа.

— Кто такой Войнович? — заинтересовался Высоцкий.

— Знаменитый поэт, — пошутила Левина. — Песенку про четырнадцать минут слышали? Ну, которые до старта остались… Это Володя Войнович написал. Работает где-то на радио, кажется. Юрий Петрович велел его срочно разыскать, пригласить. Может быть, что-то получится…

Скоро в репертуарном «портфеле» театра появилась инсценировка повести Войновича «Кем бы я мог стать». Режиссура была поручена Петру Фоменко, а главная роль — Владимиру Высоцкому. Еще шли репетиции, а в прессе уже промелькнуло сообщение о скорой премьере. В театре завздыхали: плохая примета. Предчувствия сбылись. Фоменко разочаровался в пьесе, и он под благовидным предлогом отошел в сторону. Спасать ситуацию кинулся сам автор. Но это уже не устраивало актеров. Высоцкий стал отлынивать, сетовал Войнович, правда, «время от времени мне звонил, говорил: «Знаете, я что-то плохо себя чувствую……. В конце концов, я понял, что взялся не за свое дело».

Высоцкий по этому поводу не переживал. Он и без Войновича знал, кем он станет.

В театре уже начались репетиции композиции по книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Когда Юрий Петрович читал актерам сценарий, все, благоразумно изображая внимание и живой интерес, на самом деле пребывали в смущении. Суть сомнений уловил Вениамин Смехов: «Как ни прочен был сговор единомышленников-студийцев творить сценические эксперименты, однако привычка к драматургическим канонам была сильнее. Раз уж сказано «пьеса», так подайте действующих лиц и сквозной сюжет… И вдруг нам выдают за готовую пьесу, а разрозненные эпизоды, сотни персонажей, хаос картин вне видимых связей меж собой…»

Юрий Петрович не собирался всем объяснять, как и кто его вызвал и вежливо предложил подумать над революционной темой. Он себя оправдывал: «Считалось, что эти «Десять дней…» нельзя поставить в театре. А я думал: раз нельзя, надо попробовать!.. Нужно преодолеть артистов. Нужно преодолеть и привести к общему знаменателю художника, композитора. Я люблю синтетические дела. Значит, я должен все цеха свести… И стремиться к гармонии… Чтобы было не очень понятно, но все-таки красиво…»

Доверие к родителю «Доброго человека» победило. Тем более Любимов снова ждал от каждого свежих мыслей, идей и предложений. В спектакле будут участвовать все актеры театра. Закон студии — отдача сил без расписания. Работа шла без отдыха и пауз. В гримерных, в фойе, в буфете, дома, на кухне, в общежитии. Придумывались живые сценки, пантомимы, фрагменты оформления, варианты одежды, сочинялись куплеты и песенки под гитару Высоцкого, аккордеон Хмельницкого. Каждый ощущал себя соучастником. Даже на посиделках случались какие-то «пробы пера».

Общежитие у Павелецкого вокзала. Голые стены, матрасы скручены для сидения, питье, закуски прямо на полу. Застолье без стола… Шутки-прибаутки, подковырки, забиячество и просто «ячество»… Мы не знали, что мы — самые лучшие, а знали, что самый молодой, моложе всех нас — Любимов, хоть он и годился нам в отцы, и к каждому новому лицу относились мы как к родному, вспоминал Вениамин Смехов. Вечер. Один из нас женился, и мы собрались разделить с ним эту «беду»… Все было молодо-зелено (от «зеленого змия»), и не пил только один человек — Володя. Он сидел с гитарой… Спел для нас несколько своих песен: «Где твои 17лет…», «Я подарю тебе Большой театр…», еще что-то. Мы были поражены. И юмором, и чем-то еще… Но тогда самым важным оказалось то, что этими песнями, этим юмором и чем-то еще он соединил всех, создал атмосферу искусства, поэзии, и мы вдруг оказались сопричастны этой атмосфере… И еще он поразил нас своим изменением. Казалось бы, мы его знали-знали, и вдруг он начал петь, и у него произошла какая-то перефокусировка, какая-то модуляция, какой-то скачок извне вовнутрь, и он стал как-то опасно собранным, он стал спортивно беспощадным и начал гвоздить бестолковых, грешных и родных ему людей — правдой. Пускай через юмор, пускай через жанр, но — правдой! Это произвело впечатление бомбы… Он только внешне тот же Володя, но звук, глаза, руки и страсть — другие, новые, неласковые и несвойские…»