Высоцкий. На краю

– Мишка, я людей подвел! – заплакал вдруг. – Понимаешь, я обещал шарикоподшипник достать для машины… Я так людей подвел!.. Мишка, тебе надо уходить!

– А что такое?

– Да ты знаешь, это все-таки настоящая психушка, повяжут тебя, повяжут!..

«…Он прислонился к окошечку, – видел Шемякин, – а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая – там солнышко, которое нам абсолютно не светит и нас не греет… И вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и воем потихонечку… Жуть! Вот этого – не передать! Это тоска его, перед самой его смертью, которая его ела!.. И вот это безумие вангоговское, Володькины рыжие волосы, как в больнице бывает – клочками, и пунцовая байковая пижамка Ивана Бездомного… И стоим мы оба, и ревем – о каких-то неведомо куда улетевших лебедях… Володька мне говорит: «А я написал песню о нас…»

В стае диких гусей был второй,
Он всегда вырывался вперед.
Гуси дико орали: «Стань в строй!»
И опять продолжали полет…

Миша ушел. А он без сна лежал на боку, глядя в темноту и вспоминал рассказы Бродского о психиатричке. Как он говорил? В тюрьме ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят. А в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей. Верно тогда Иосиф сказал, что здесь у всех диагностика одна: «Главный признак здоровья – это нормальный крепкий сон». А я не могу уснуть! Не спится мне – ну как же мне не спится!.. Колют всяческой дурью, заталкивают таблетки. Они – хозяева, и потому вправе на тебя давить…

Но все-таки опять попробовал писать. Попросил бумагу, ручку и, лежа, одну за другой стал выстраивать строки:

Виденья все теснее,
Страшат величиной:
То – с нею я, то – с нею…
Смешно! Иначе – ной.
Не сплю – здоровье бычее,
Витаю там и тут.
Смеюсь до неприличия
И жду – сейчас войдут.
…………….
Уйду я в это лето
В малиновом плаще…

Марине показалось: ему стало лучше. Но он-то знал, что нет. Позвонил в Москву Янкловичу, сказал, что все. Потом признавался, что в клинике моментально нашел медсестричку, которая кое-как, с грехом пополам говорила по-русски, чего-то там ей наплел, и она тут же нашла «лекарство». А Марине по-прежнему чудилось, что она его за горло поймала и вылечила…

По телефону из больницы Владимир попытался отыскать Оксану. Она не отвечает. Янклович о ней сказать тоже ничего не может, зато задает много вопросов о Польше. 17 мая во Вроцлаве начинаются гастроли Таганки. Как ты? Объявлен «Гамлет» и «Добрый человек из Сезуана»…

«Я как главный администратор, – рассказывал Янклович, – собираю людей, чтобы начинать отправлять их в Польшу, как вдруг сообщение приходит, что Володя не прилетит. Подхожу к Любимову и говорю:

– Юрий Петрович, позвонила Марина Влади и сказала, что Володя болен. Он не сможет прилететь во Вроцлав…

И вдруг вижу и слышу этих актрисулек, которые друг дружке говорят: «Знаем мы эту болезнь». Тогда я не выдержал:

– Вы едете в Польшу только потому, что Высоцкий есть в театре. А без Высоцкого вы в Варшаве не нужны…»

Любимов, естественно, в расстроенных чувствах. Пытается связаться с Высоцким, с Мариной. Но срываться сейчас из клиники опасно, врачи говорят о предынфарктном состоянии. С другой стороны, зарубежные гастроли на грани срыва. На всякий случай Юрий Петрович даже выпрашивает «индульгенцию», давая интервью польской газете: «Владимир Высоцкий, принц наш Датский, заболел, и я не уверен, что мы сможем сыграть ожидаемый варшавской публикой спектакль».

В конце концов Марина, поддавшись нажиму с двух сторон, – Высоцкого и Любимова, все-таки уступает. Она потом пыталась оправдать свою слабость: «Могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»

Высоцкий улетает в Варшаву, но путанным, кружным путем – через Москву. Перед аэропортом на минуту забегает к Шемякину. Зная, что тот в Греции, оставляет на его письменном столе листок с посвящением:

«Михаилу Шемякину – чьим другом посчастливилось быть мне!»

…Вспоминай!!! Быть может, Вовчик, –
«Поминай как звали!»

M.Chemiakin – всегда, везде Шемякин.
А посему французский не учи!..
Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи!

Мишка! Милый! Брат мой Мишка!
Разрази нас гром!
Поживем еще, братишка,
По-жи-вь-ем!
Po-gi-vi-om!

Вот теперь действительно все.

Дома он тут же мчится к Оксане. У нее горе – покончил с собой отец. Утром самолетом на Польшу.

«Владимир прилетел, – умилился Любимов. – И в тот вечер в его игре была потрясающая легкость, словно на него не действовали законы притяжения».