Высшая каста

– Ой, а что это? – девушка картинно разгоняла дым рукой.

– Это куда тебе сны укололи, – отмахнулся Красноперов.

– И обнаружили у верных мышат особый гормональный рецептор. И даже название придумали гормону верности – вазопрессин. Утверждают, что он только у пяти процентов млекопитающих.

– Вас не снами надо колоть, а мышами этими луговыми! – девушка рассыпалась смехом.

– Эх, Викуля, зная твой характер, тебе надо было прививать не попрыгушку-машинистку, а бабу какую-нибудь революционную.

– Кого же? – Вика тщеславно запрокинула голову.

– Марию Спиридонову, например, – прищурился Мозгалевский.

– Почему я никого из них не знаю?

– Джон Рид, открывавший миру постмонархичекую Россию, называл ее «самой популярной и влиятельной женщиной». В 1906 году, когда ей было двадцать, Спиридонова застрелила советника тамбовского губернатора, но смертную казнь ей заменили на бессрочную каторгу. Февральская революция Спиридонову освободила и вознесла. Однако большевики пришлись левой эсерке не по вкусу, она считала, что их влияние на массы носит лишь временный характер, поскольку все у них дышит ненавистью. Ошиблась.

– Можно мне навестить тетку? Интересно на нее глянуть. А то я в свои двадцать козлу одному рожу расцарапала, так потом неделю в себя приходила, а тут чувака замочить. Круто!

– Увы, Викуль, не получится, – Мозгалевский улыбнулся, стараясь не смотреть на девушку. – В нашем 52-м ее уже нет. В сентябре 41-го энкавэдэшники ее на всякий случай расстреляли.

Глава 21. Нищая родина безумной роскоши

Поздно проснувшись, Мозгалевский направился в ресторан на набережной, где в отдельном кабинете уже битый час его дожидался приятель – Альберт Самуилович Лямзин, некогда вице-губернатор черноземной губернии, а ныне владелец тамошнего полигона переработки отходов, колбасного завода и центра современного искусства имени своего дедушки. Предок Лямзина имел таланты к антисоветской живописи, за что в семьдесят два года был усыплен галоперидолом в городской психушке. Картины деда с воплощенными в них диссидентством и эротоманией Лямзин через подставных лиц выставлял на аукционы, а потом сразу же скупал за большие миллионы, щедро расплачиваясь деньгами центра, поступавшими в виде губернаторских грантов на развитие культурных проектов края.

Альберту было возле сорока, разведен. Бывшую жену с детьми он давно забыл, на прощанье застращав суженую ментами и врачами, что избавило его от алиментов и раздела имущества. В отношениях с женщинами нутро Лямзина требовало битв и страданий, он унижал и был унижен, бил и пресмыкался. Каждый женский отказ поднимал в его душе бурю вдохновенных страданий, он не сдавался, с пылким напором вновь и вновь поднимаясь в атаку. Но, как только очередная высота покорялась и противник капитулировал, Лямзин быстро сворачивал фронт и отправлялся на новую войну.

Альберт был весел, пил виски и тянул сигару. Мозгалевский знал эту его веселость, не предвещавшую ничего, кроме предстоящего нытья об очередной неподдающейся бабе или проблемах, требующих сиюминутного подключения связей чиновника.

– Как дела, Алик? – Мозгалевский дружелюбно протянул руку, предвкушая легкую наживу и развлечение чужой дурью.

– Здоров, Володь, – Лямзин полез обниматься. – Давай бахнем. Я уж решил, пока тебя дождусь, весь кабак выпью, – Алик оскалился мелкими желтыми зубами, засовывая сигару обратно в рот.

– Ты один прилетел? А где… – Мозгалевский споткнулся, припоминая имя последней пассии своего товарища.

– А с кем я был? – Лямзин приосанился, театрально прищурившись.

– Ну, чернявенькая, породистая такая, гимнастка, кажется, – подыграл Мозгалевский чужому тщеславию.

– А, Ирка, – протянул Алик. – Мы расстались.

– Чего так? Вроде у вас все серьезно намечалось.

– Просто дура.

– Не наговаривай, – отмахнулся Мозгалевский. – Толковая и тебя любила. Хотя с бабами, как с рыбой, малейшее сомнение – не бери.

– Вот, я тебе про то и толкую. Она не ела рыбу с костями, ездила только спереди, спала при свете и курила исключительно тонкие сигареты с ментолом. Я тоже был уверен, что с такими фобиями невозможно быть просто глупой телкой. В худшем случае Анной Цветаевой.

– Мариной, – мягко поправил не без улыбки Мозгалевский.

– Какой Мариной? – недовольно спросил сбитый с толку Лямзин.

– Марина Цветаева, Анна Ахматова.

– Я так и сказал. Ну, неважно. Ты же знаешь, я-то больше в живописи специалист. Главное, хочешь шубу – на! Хочешь тачку – на тебе купэху. Ювелирки сколько. Одно кольцо «Шопард» с желтым брюликом в три карата за шесть лямов брал. Маме ейной хату купил. Детям своим – хрен, а маме ейной – хату. Представляешь?

– «Самая ангелоподобная женщина не стоит того, во что она обходится, даже если отдается бескорыстно!»

– А, Есенин! – довольно зыркнул Лямзин.

– Почему Есенин? – расплылся улыбкой Мозгалевский.

– Ну, он же тоже мышей этих любил.

– Это Бальзак, мой друг. – Мозгалевский наслаждался собственным превосходством.