Высшая мера

посылает мне записочку. “Останьтесь. Надо потолковать”. Остался после заседания. Он ходит, курит,

расспрашивает об Америке, о Детройте и чорт знает о чем. Я все думаю к чему бы это. В конце концов сказал:

“Знаете ли, Николай Васильевич, как мы вас ценим. Вы один из первых пришли к нам десять лет назад. Ваш

проект принят и одобрен не только нами, но крупнейшими специалистами на Западе. Но не кажется ли вам, что

выполнение проекта, организационные и технические функции придется разграничить. Политическое

значение… Непосредственное руководство… Целесообразнее если бы вы… Если бы вы остались главным

консультантом”. Словом все, что говорится в таких случаях. Ясно — меня убирают и на мое место посадят

какого-нибудь кочегара или водопроводчика вроде Кондрашева.

— Я не совсем понимаю…

— Что там понимать! Дело налажено, подготовлено. Никто в него не верил, все отмахивались. А когда

вышло, когда заговорили в Европе, меня за шиворот и коленом… Четыре года я работал как вол, как каторжный.

Пока дело не развернулось, меня терпели. Теперь видите ли мировой масштаб. Для мирового масштаба я мал,

для мирового масштаба нужен водопроводчик!

— Ну вас к богу, что вы говорите, — сказал Митин.

— Как хотите, так и называйте. Я работал по этому делу здесь и заграницей. Мои друзья, люди с мировой

научной известностью, из уважения ко мне помогали в этом деле. Теперь — хлоп, меня убирают. Все мои

обещания, обязательства летят к чорту. В глазах моих друзей я оказываюсь самозванцем, Хлестаковым,

мальчишкой. Нельзя же так, дорогой мой. Нельзя так обращаться с людьми! Вы строите социализм — верю. Но

не забывайте, что мы строим его вместе, вы и я, что я десять лет с вами. Что ж это такое!.. Сегодня меня

снимают со строительства, завтра меня сократят как делопроизводителя, как машинистку. Но я же сделал что-то

для вас в эти десять лет… Все же это признают…

— Николай Васильевич, вот вы все “я”, мной, меня, мне. Так нельзя. Разберемся… Надо

организованно…

— Позвольте, не знаю снимут вас или нет. Степан Петрович во-первых, дела не решает, не его ума это

дело. Но бывает у нас всякая чепуха. Надо узнать. Пойду и узнаю. Теперь дальше: допустим — снимут…

— Что ж из этого?.. Погодите. Вот вы говорите: “политическое значение”, “ответственность”,

“руководство” и все с усмешечкой. Какие тут смешки. Здесь смешков нет. Бывший водопроводчик, кочегар…

Уж очень злобно вы это говорите. У нас рабоче-крестьянская республика, этого нельзя забывать, об этом надо

напоминать каждый день всему миру и то, что во главе большого дела поставить бывшего кочегара или

водопроводчика — с нашей точки зрения — правильно. Тем более, что за десять лет он многому научился, что

он связан, спаян с этой работой, с производством. Возьмите вашу дорогую Америку. Сколько там больших

инженеров из простых кочегаров.

— Позвольте…

— Вообще, по-моему, пока не о чем разговаривать. Толки да слухи, да пересуды. Вот я пойду и

расспрошу. Прощайте.

Каблуки тяжелых сапог загремели по коридору, затем хлопнула выходная дверь.

Ксана подошла к Мерцу:

— Николай Васильевич…

Он слабо махнул рукой и отвернулся.

VIII

Около семи вечера Печерский подходил к серому, пятиэтажному дому в Сретенском переулке. Парадный

подъезд был заперт. Ход был очевидно со двора, черный ход, но Печерский медлил. У трамвайной остановки на

Трубной ему встретился человек в белом картузе. Человек внимательно посмотрел на него и вдруг, как

показалось, Печерскому, повернул назад. “Слежка”, сразу подумал Печерский, “но почему же так явно?” Нет, не

слежка, случайность. — Человек обознался и пошел прочь. Пустяки. Печерский вошел во двор и разыскал

черный ход, расшатанную, обитую рваной клеенкой. дверь. Черная лестница четырьмя крутыми зигзагами

поднималась вверх. На второй площадке тускло светилась электрическая лампочка. Квартира 16. Не было

пуговки звонка. В двери просверлили отверстие, и пропустили проволоку. Печерский дернул за катушку, за

дверями брякнул звонок и сразу спросили: “Кто?”

— Гражданин Акимов дома?

— Сейчас узнаю.

Сначала было тихо, затем кто-то другой спросил: “Кто спрашивает Акимова?”

— Знакомый. Откройте.

Дверь открылась, но сейчас же загремела цепь. Лысая голова выглянула в щель:

— В чем дело?

— Вы Акимов, — не торопясь начал Печерский. — По-видимому это вы. Мне описали вашу наружность.

— В чем дело? — сказала лысая голова и чуть подалась назад.

Печерский приблизился и произнес раздельно и многозначительно “Де-вят-ка”, и вдруг дверь

захлопнулась. Печерский в недоумении постоял перед дверью.

— Что за чорт! — наконец сказал он, прислушался и постучал.

— Что надо? — глухо спросили за дверью.

— Николай Николаевич, откройте…

Печерский прислушался. Тишина и как бы сдавленное дыхание за дверью. Тогда он сильно постучал.

Дверь опять открылась, образуя щель.