Высшая мера

— Он что, жид?

— Да, еврей.

— Недурно, — слегка покачиваясь сказал Печерский. — Недурно Наталья Николаевна Печерская,

урожденная Лугина, дочь адмирала и господин… Шварц.

— Ах, Миша, Миша…

— Кто он такой? — отрывисто и громко спросил Печерский. — Могу я узнать с кем живет моя жена?

— Ты знаешь. Я сказала.

— Он кто — комиссар?

— Он военный. Военный летчик.

Печерский оттопырил губу и засмеялся.

— Скажите пожалуйста! Пхэ! Летчик. Военный летчик. Шварц и вдруг летчик! Ай-вей!..

Тогда она встала.

— Миша, я лучше уйду.

— Нет! — почти вскрикнул Печерский и схватил ее за руку. Человек на скамейке впереди услышал крик,

привстал и оглянулся. Печерский заметил его и сразу остыл.

— Погоди. Подумай, мне тоже не легко, — совсем тихо сказал он. — Жили мы с тобой пять лет. Жена ты

мне или не жена?

Она ответила робко и вместе с тем твердо.

— Теперь уже не жена, Миша, ты же понимаешь.

— Ах, не жена!.. — и Печерский опять сжал ее руку. Но оглянулся на человека позади и отпустил.

— Миша, я лучше уйду, — сказала Наташа.

— Ладно. Не жена… Зачем пришла?

— Ты же просил, ты писал. Вот я и пришла…

— Я хотел видеть мою жену перед богом и людьми, мою Наташу, — сказал Печерский и подумал, что он

сейчас сказал это совсем как актер.

— Миша, ну погоди. Ну “жена перед богом и людьми Но ведь восемь лет. Восемь лет мы с тобой не

выделись. У меня девочка. У меня — дочка. Я получила твое письмо и сказала мужу, что хочу тебя повидать,

хочу сказать, что между мной и тобой все кончено. Ты сам понимаешь. Ужасно тяжелый и ненужный разговор.

Вот мы видимся в последний раз, в последний раз, — просто и грустно повторила она. — Никогда мы больше

не увидимся. И мне кажется, тебе все равно и ты так же равнодушен, как и я. Правда, Миша?

— Ты так думаешь? — сомневаясь спросил Печерский. — Стало быть правда кончено?

Они молчали и слушали слабый шелест деревьев, звонки и гудки

— Кончено. Может быть, я могу помочь… Может быть, тебе трудно здесь, в Москве, в первое время…

— Ничего мне от вас не нужно, мадам… Шварц, — высокомерно сказал Печерский и подумал: “Слова,

все слова. Моя, как всегда моя”.

— Слушай. Представь себе, если бы мне понадобилось… Ну, скажем, если бы мне грозил… Попросту

говоря, если придется заметать следы. Понимаешь? Могу я рассчитывать на тебя?

— Не понимаю.

— Не понимаешь? Ну, как ты думаешь, зачем я здесь?..

— Не знаю. Многие возвращаются. Вот и ты тоже…

— Возвращается сволочь! — Он задумался, тряхнул головой. — Наташа, ты была моя, моя телом и

душой. Ты на меня молилась. Помнишь?

— Ах. боже мой, — как бы с досадой сказала Наташа.

— Я в тебя еще верю. Слушай. Мне здесь трудно одному. Я одинок. Мне важен каждый свой человек,

каждая душа. Я хожу один как волк в лесу, как волк. Лес полон капканов, из-за каждого пня смерть. Ты

понимаешь? Ты понимаешь о чем я? — значительно и высокомерно повторил он. — Для них я — волк. В случае

беды — помоги. Поняла? Понимаешь, зачем я здесь? Ну я — белый, белогвардеец, белый!.. — почти

воскликнул он. — Поняла?..

Она посмотрела на него со страхом и жалостью:

— Понимаю.

— Поможешь?

Вдруг она заговорила быстро и невнятно.

— Ты же знаешь… Как я могу… У меня ребенок… муж… это нечестно.

— Не можешь?

— Ну, Мишенька. Не нужно. Ничего этого не нужно. Оглянись, поживи здесь, приглядись. Не сердись на

меня, Мишенька… Подумай и не сердись. Жалко тебя, ужасно жалко.

Она встала и оглянулась. Он не смотрел в ее сторону. Тогда она быстро пожала ему руку и ушла, не

оглядываясь и ускоряя шаг.

Печерский вынул портсигар и несколько раз щелкнул зажигалкой. Вспыхивал огонек, он не замечал его,

гасил и опять зажигал. Наконец он закурил и затянулся. — “Моя — конечно моя”, наконец решил Печерский,

встал и увидел, что человек, сидевший на скамье в стороне, тоже встал. Только тогда Печерский заметил и вдруг

вспомнил белый картуз. И сразу вдруг потянуло в Париж, в свое кафе, в свой отель, к мосье Бернару и гарсону

Габриэлю.

— Узнаете? — спросил неизвестный.

— Что?.. — отодвигаясь и сразу слабея сказал Печерский.

— Два месяца назад в Париже. Помните — Мамонова, кавказский духан на Пигале.

— Александров! — задыхаясь прошептал Печерский.

— Да. А вы — поручик Печерский? Я вас узнал… Подошел, чтобы проверить. Оказывается — вы.

— Кстати, о нашем разговоре в Казбеке, — припоминая, сказал Печерский. — Что же вы, наконец,

решились?

— Да. Я решил, — просто ответил Александров.

X

Митин провел четырнадцать часов в вагоне. Ночью были две пересадки. Поезда были товарно-

пассажирские, местного сообщения. Два часа он дремал, затем уступил место молочнице, а сам ушел на

площадку. Однако, в Москве, на вокзале, он был свеж и бодр, гораздо бодрее, чем три дня назад, когда оставлял

Москву. Это произошло потому, что он провел двое суток в лесу, в болотах у большой полноводной реки. В эти

два дня он сделал тридцать верст пешком и восемьдесят верхом на донском, тощем и злом иноходце. Он

проваливался в ямы, ломал сапогами тростники, давил сочные, широкие, как клинки сабель, болотные стебли.