Высшая мера

Печерский сидел, не меняя положения. Когда он поднял голову, неизвестного уже не было. Он оглянулся.

Глухая кирпичная стена за окном отражала солнце. Тусклый свет запыленных электрических лампочек мешался

с белым днем. Он был один. На мгновенье ему показалось, что брошенное на стул пальто и фуражка, лежащая

на столе, по странной игре приняли форму человека сидящего за столом и положившего голову на вытянутые

руки. Он вздрогнул, закрыл ладонями глаза, снова открыл их. Хмель, усталость и сон окончательно овладели

им.

— Павел Иванович, Павел Иванович Александров, — сказал он (вернее подумал, что сказал). — Конечно,

это чушь, бред, но допустим, на секунду допустим, что это вы. Я убил вас, Павел Иванович. Простое сцепление

обстоятельств. Помните на Цветном? Мы расстались и почти в тот же миг слежка. Но кто же мог подумать, что

это Клемм. Я защищался. Я имею право защищаться. Сейчас вы сидите именно так, как сидели когда я в вас

выстрелил. Вы меня упрекаете? Но что такое смерть? Я был студентом, я кое-что читал… Я помню, я читал у

ученых немцев. Человек — это триста пятьдесят триллионов клеток. Каждую секунду погибает сто двадцать

пять миллионов клеток или вроде этого. Сколько ж их у вас там осталось? Триллионов сто, не больше. Не все ли

равно сразу или по секундам. Хорошо придумано? А?

Фуражка, сдвинутая локтем Печерского, упала со стола. Он открыл глаза и прошептал: “В общем так или

иначе — зарез…”

Вкрадчивый и настойчивый продавец опять проходил мимо Печерского.

— Ножи перочинные, кухонные, столовые и садовые. Купите ножичек, гражданин.

Часы пробили шесть.

XIV

Ксана, Александра Александровна Мерц, сложила вчетверо только что написанное письмо и вложила его

в конверт. Затем она взяла телефонную трубку и вызвала по комутатору Митина.

— Да! Кто? — по привычке закричал Митин. Привычка кричать осталась от времени военного полевого

телефона. — А, товарищ Ксана, Александра Александровна….

— Вы одни? — спросила Ксана.

— Нет. Через четверть часа буду один.

— Я зайду проститься. Мой поезд в одиннадцать тридцать.

— Вы всерьез едете? Ну, ладно. Поговорим.

Ксана положила трубку и написала на конверте письма: “Н. В. Мерцу”. Только сейчас она вспомнила о

Печерском. Он ждал в кабинете.

Печерский сидел в кресле и смотрел в пол. Сжатые губы темной нитью прорезали лицо над подбородком.

— Не помешаю? — спросил он. — Мне нужно дождаться Николая Васильевича. Можно?

— Конечно, можно.

Как всегда она чувствовала неловкость и тревогу в присутствии этого человека.

— Два слова, — с неожиданной резкостью сказал он, — случайно, можно сказать совершенно случайно,

я проник в вашу тайну.

— У меня, “так сказать”, нет тайн.

Она удивилась, потому что он вдруг взглянул на нее в упор с открытой ненавистью и насмешкой.

— Как угодно. Видите ли, мне стало известно, что гражданин Митин… Как бы сказать…

— Что Митин мой любовник, — радуясь своему спокойствию сказала она. — Так. Представьте, я была

уверена, что вы рано или поздно сунетесь в чужие дела. У вас именно такой вид. Я, например, знаю, что вы

были любовником моей сестры, но как видите это меня не интересует.

Лицо Печерского из серого стало чуть розовым. Он поморщился и невнятно пробормотал:

— Мои чувства к Елене Александровне — святые чувства. Я не позволю…

— Нет, уж позвольте. Вы начали с того, что вмешались в мои дела.

— Уважение, которое я питаю к личности Николая Васильевича…

— С некоторого времени Николай Васильевич здесь не причем, — сказала Ксана. — Не стоило бы с вами

говорить об этом, но так и быть. С сегодняшнего дня Николай Васильевич здесь не причем. Что же вам нужно в

конце концов? — внезапно раздражаясь спросила она.

— В сущности, мне от вас ничего не нужно. Я страшно устал, — глухим и потухшим толосом сказал

Печерский. И Ксану удивил его голос.

— Вы больны?

— Я просто устал. Я ничего не понимаю. Вы, Николай Васильевич, говорите со мной, но я вас не

понимаю. Вчера мне показалось, что я понял одного человека. Его-то я знал. Но оказалось, что он совсем

другой.

Ксана подошла к Печерскому.

— Вы бредите?

— Нет. Этот человек умер. Действительно умер.

— Вы больны, — задумчиво сказала Ксана. — Вы в самом деле больны. Но странно, мне вас не жаль. —

Она наклонилась, стараясь заглянуть в эти холодные, пустые глаза. — Зачем вы вернулись?

Он вздрогнул и как будто насторожился.

— Это уж позвольте мне знать.

— Странно, очень странно. У вас вид умирающего. — Она отошла и оглянулась. Печерский сидел

согнувшись, почти свисая с кресла и смотрел в пол. В такой позе он сидел пока не услышал нетвердые,

шуршащие шаги Мерца. Он поднял голову и секунду они смотрели друг на друга. Оба удивились и оба

молчали, хотя видели явную перемену. Оба состарились на много дней в эти две недели.

— Это вы… Я говорил о вас три дня назад. Напрасно вы не позвонили. Тогда как будто все устроилось.

Надо узнать.

— Благодарю. Видите ли, возникают новые обстоятельства…

— Который час? — спросила Ксана. Она вошла вместе с Мерцем, но Печерский ее не заметил.

— Без двадцати одиннадцать.