Высшая мера

Вчера Вовка уехал в пионерлагерь под Минском, и потому сегодня Табаков вышел за ворота городка один. Шагал и слушал тишину. Воздух был чист, свеж и подсвечен первыми солнечными иглами, пронзившими листву деревьев. Лишь низом еще путался туманец: легкий, размывчивый, он цеплялся за ноги прозрачными полосами, как папиросный дым.

Когда по узкой тропе подошел к своей излюбленной полянке, остановился. В выси на песне-ниточке звенел жаворонок, где-то в кустах каркала ворона, а на поляне сочно ширкали косы и раздавались мужские голоса. Табаков подосадовал на то, что его место занято, и опустил к ноге косу. Сбоку возле низкого толстого пня лежала кучка сучьев, побелевших, как в поле кость.

«Поискать другое место? — подумал он, глядя на эти сучья. — Дерево спилили, увезли, а бренные останки лежат. Наверно, во время строительства городка спилили… «Деревья умирают стоя!» — кто это сказал?..»

От случайных необязательных мыслей отвлекли все те же голоса.

— Ты на пятку косы нажимай, на пятку! Тогда носок не будет в землю втыкаться…

— Стараюсь, Артур…

— То-то и видно: как пешая вошь возишься. У нас в станице вроде тебя казак был, все приговаривал: пока батенька треух надевает, я сосну немного. От лени губы блином висели.

— При чем тут лень, если не умею?

Замолкли на время. Слышно было: косы врезались в травяную густень размеренно, через широкий неторопливый взмах, вжикала наостренная сталь, хрустели подкошенные стебли, и в такт этим звукам размеренно, с паузами, заговорил, вернулся, похоже, к неоконченной ранее исповеди косец:

— Понимаешь, у нее — выпускной вечер. Я должен прийти, она ждет… А меня с товарищами — фьють! — в эшелон… И давай катать по стране. Волнуюсь, но не очень… Думаю, вот определят на место, буду знать точный адрес… Сразу и напишу ей с тысячью извинений… Неделю прокатали нас. Подержали день в санпропускнике, посадили опять в вагоны… Еще неделю катали. Тут я, правда, бросил на станции письмо: не беспокойся, дорогая, скоро адресок пришлю… Наконец в танкисты нас определили, из кавалеристов переделали… Пишу ей на радостях: броня крепка и танки наши быстры! Так, мол, и так, я теперь танкист и нахожусь в нашей дорогой Западной Белоруссии… Пишу одно письмо, пишу второе, пишу десятое, а от нее — молчок… Молчок — и баста! Возвращаются мои послания: адресат, дескать, выбыл…

Написал начальству фельдшерской школы: где такая-то, почему молчит, ведь она мне почти что жена законная?! Завуч отвечает: отбыла ваша почти что законная жена в один из районов по распределению… А в какой, слышь, не знаем… Врет классная дама, знает, только не захотела сообщить… Старорежимная дама, нас, кавалеристов, считала ветреным народом, не рекомендовала на вечера в школу пускать… Потерял, одним словом, любушку дорогую, мною обиженную…

— Обдурил девку, а теперь кается, как у попа на исповеди! — насмешливо уточнил третий голос, до этого молчавший. — Жена, почти что жена! У тебя их, как у петуха, таких-то жен.

Ширканье кос оборвалось. И — тяжело, с жарким выдохом:

— Ты-ы-и! Да я тебе за такие слова… язык отсеку!..

— Но-но, арестованный, назад! Чего орешь во всю варежку? Назад, говорю! — Угрожающе клацнул затвор винтовки.

— Бросьте дурака валять! — миролюбиво вошел меж ними голос второго косца. — Нашли из-за чего сцепляться — из-за девок…

— Девка девке рознь… Свою я все равно отыщу. И тебя, олуха с винтовкой, на свадьбу позову…

— Спасибо, не стою твоего приглашения, старший сержант…

«Ох и зеленые еще! — с усмешкой крутнул головой Табаков, притаптывая окурок. — А хорошо, что парень так девку любит, молодец!»

Даже присниться не могло Табакову, что «обиженная любушка дорогая» — его племянница Настя, у которой совсем недавно на свадьбе плясал. Столь велика страна, и так тесен мир!..

Майор понимал, что нужно или повернуть назад, или выходить через кусты на поляну. Одного из косцов Табаков давно узнал по голосу: Воскобойников. Комиссар полка все-таки уговорил Табакова ограничить наказание старшего сержанта гауптвахтой. При нынешней нехватке подготовленных танкистов и эта мера казалась тяжкой, ибо боевая машина осталась без командира.

Табаков вышел на поляну. Два бойца в распущенных, не подпоясанных гимнастерках (как и положено арестованным) махали косами. У обоих из карманов защитных галифе торчали пилотки без звездочек, вместо них — темные пятнышки невыгоревшей хлопчатки. Особенно ладно получалась косьба у переднего, у Воскобойникова. Взмахи у него широкие, легкие. Точно серебристая рыбина, коса взметывалась в воздух, зависала на мгновение — и ж-жик в зеленую глубь.

Третий сидел на копенке сена, сложенного вчера Табаковым с Вовкой, держал меж коленей винтовку со штыком. Увидев Табакова, вскочил, гаркнул «смирно!» и доложил, вытянувшись в струнку:

— Товарищ майор, арестованные Воскобойников и Рязанов занимаются заготовкой сена для лошадей хозвзвода по приказанию начальника караула! Часовой Бычко!

Табаков поздоровался, сказал «вольно» и снял с плеча косу.

— Я тоже вот решил помахать до завтрака… Думаю, не помешаю вам, а? Компанией веселее будет, правда?