Высшая мера

Искоса взглянул на Калинкина. Тот непроницаемо холоден, следит за дорогой исподлобья, колюче, словно она виновата в возникшей размолвке. И Табакову подумалось, что в решительности и упрямстве Калинкину, видимо, не откажешь, знает себе цену. И еще подумалось Табакову, что он, к сожалению, почти ничего не ведает о своем начальнике штаба. Знал, конечно, что ему двадцать семь лет, что по служебной лестнице продвигался быстро, знал даже, что при Ворошилове, когда тот был наркомом обороны, Калинкин носил усики и короткий чубчик с «зализом», а заменил его в прошлом году Тимошенко, и Калинкин сбрил усики, а заодно и голову обрил — под нового наркома. Такие подробности в шутливой форме сообщили Табакову в штабе дивизии, коротко аттестуя молодого майора, назначенного в танковый полк. А что собой представляет Калинкин как личность, каково его жизненное кредо, каковы его внутренние принципы, взгляды, привычки? Каков он в быту, в кругу близких, среди друзей? Всего этого Табаков не знал. Калинкин любил петь, без стеснения шел на сцену, и за это его любили танкисты. Но, пожалуй, никто из сослуживцев не бывал у него дома: он сам не ходил в гости и к себе никого не приглашал. Как начальник штаба полка был, пожалуй, неплох, расторопен, грамотен, но как-то так получалось, что и в дивизии, и в округе в первую очередь от него узнавали о самых незначительных промашках Табакова, Борисова или других командиров. Причем подавались эти промашки или просто недочеты в этакой ласково-мимоходной форме, что и обижаться вроде бы неудобно было: «В полку все отлично, учения прошли безукоризненно. Одним словом, все в полном порядке. Ну была у товарища имярек махонькая ошибочка, но на нее, право, не стоит обращать внимания…» И если вышестоящее начальство все же спросит, в чем заключается эта «махонькая ошибочка», то Калинкин ее выложит. С многочисленными оговорками, чуть ли не с реверансами, но выложит, причем так, что у вышестоящего исподволь возникает вопрос: а соответствует ли данный товарищ, допустивший «махонькую ошибочку», занимаемой должности?

Табаков снова и снова вскользь глянул на Калинкина. «А ведь он, пожалуй, карьерист! — пришел к внезапному заключению. — Служебная карьера — цель его жизни, альфа и омега. Никто не собирается утаивать дурацкого обстрела немца, но Калинкин в первую очередь сообщит. Он не утаит конечно же ни о своих соображений о мельнике, ни того, что ночью шли со светом фар, ни радиоразговоров, ничего не утаит. И ему самому будет нахлобучка, разумеется, но мне и комиссару — вдвое большая… А почему бы ему, собственно говоря, не стать командиром полка? Может он так думать? Может. А если так думает, то отчего бы и в дивизии, и в округе не стали думать подобно же? Возьмут и подумают: у Табакова полк не на плохом счету, а если поставить в командиры Калинкина, глядишь, лучше будет… — Табаков чуть заметно усмехнулся и полез в карман за папиросами. — Тоже фантазия разыгралась! У человека, быть может, и в голове ничего подобного нет… Поиздерганы мы событиями последних лет».

Молчание в машине затянулось, и разрядить его взялся Борисов:

— Опасения наши велики, конечно, факт неоспоримый. И все же Гитлер не решится, думаю, напасть. Я не читал еще трудов Бисмарка, но вот Иван Петрович говорит, что Бисмарк предупреждал: не ходи на Россию, если хочешь целым остаться. Об этом же говорил и Наполеон. Уже в заточении на острове Святой Елены он сказал: «Я должен был бы умереть сразу же после вступления в Москву…» То есть чтобы не знать позора бегства из нее и дальнейшего падения. Москва, Россия надломили ему хребет, после чего он уже не сумел окончательно разогнуться… Слов нет, капиталисты хотят стравить нас с Гитлером. Но человек, за семь лет поставивший Германию на ноги, завоевавший почти всю Западную Европу, такой человек не должен быть дураком, чтобы после столь авторитетных предупреждений идти на Россию. Причем на какую Россию!

— Фашизм есть фашизм, Иван Иванович, — ответил Табаков. — Аппетит приходит во время еды.

— Странная у вас какая-то философия, Борисов! — тоже отозвался Калинкин. — Какая-то разоружающая, что ли, или какая-то профашистская, не пойму. К чему все это краснобайство — о Бисмарке, Наполеоне, о великом Гитлере? Странно, товарищ комиссар.

— Могу я поразмышлять среди соратников, среди товарищей, в конце концов?! — рассердился Борисов. — Никто не называет Гитлера великим, но и не дурак он. Не могу я по-солдафонски мыслить, извините. Пуля и та по траектории летит, а не прямо. Человеку тем более не к лицу брести по луже, если можно обойти ее. Человек обязан мыслить, анализировать.

— Когда я анализирую, предполагаю, наконец подозреваю, то вы оба ополчаетесь на меня. Когда же товарищ комиссар мыслит, причем не лучшим образом, то я обязан молчать.

— Тем более не провоцируй меня своими «разоружающая», «профашистская»! Порох надо держать сухим, но не надо в каждом соотечественнике искать врага. Как ты, например, в мельнике.