Высшая мера

Вышел из церкви, опять бродил по городу. Далеко-далеко звучал колокол. Звуки были редкие, грустные, похоронные. Каждый удар — строка.

Бом-м-м!

Век опостылел…

Бом-м-м!

Больше нет мочи…

Бом-м-м!

Мы — как пустыни…

Бом-м-м!

Сброд одиночеств…

Надвигалась гроза, и он вернулся домой. За окном грянул короткий летний ливень с яростными вспышками фиолетовых молний. Тяжко вздыхал гром, словно кровельщики сбрасывали на мостовую старое железо.

Макс нашел пепельницу, давно потерявшую запах табака, на цыпочках прокрался в кухню и там, нервно ломая спички, с угла, где стоял его росчерк, поджег Эммин портрет. С лихорадочным облегчением смотрел, как над пепельницей, сворачиваясь в черную трубку, догорал ватманский лист с карандашным портретом Эммы, с ее последним приветом и прощанием…

Гроза за окном прошла. О жестяное подоконье била капель. Точно кто-то монеты отсчитывал в железную кружку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Сенокосы… Пора дивная!.. Праздник, романтика мальчишья, отрада крестьянская — вот что такое сенокосы по Уралу, когда в каждой копне — пуд меду и воз запаху. Начинаются они не с лугов, там еще сыро после вешнего разлива, начинаются по дальним целинным взлобкам, по степным стрепетиным распадкам. Вначале ставятся шалаши из плетней, толсто-натолсто укрывают их сеном первой косы, чтоб и в зной хранили прохладу, поодаль роют в земле печурку, вмазывают в нее два котла для похлебки и каши, привозят наковальню для клепки косогонов и кос, рядом с ней ставят, точильный круг с нежным приводом — стан готов. В час добрый, люди! И пускай труд ваш будет жарок, пахуч сеном и потом, но неприедлив, радостен, в охоту…

Крепких матерых мужиков тут мало, они нынче на тракторах, на ремонте комбайнов, на колхозной стройке, главная сила на сенокосе — парни да девки. Да еще пять-шесть стариков-скирдоправов, умеющих без отвеса и угломера такие скирды ставить, что ахнешь, залюбуешься. Уважительно принимают здесь и зеленую лапшу, вроде Кости Осокина. Правда, косилок им еще не дают, но конные грабли — пожалуйста. И ни один излученский пацан не променяет те высокие тряские грабли на рыбалку, на лазание по гнездам в лесу, только бы доверили ему желанные грабли! Только бы не сказали: мал ты еще, братец, подрасти на вершок или более.

День длинен и тяжек покажется новичку на граблях, нагребающему по уклонам зеленые сугробы духовитых трав, но зато скрашивает его вечер, когда после горячей похлебки, заправленной луком и свиным салом, после пшенной, пахучей от коровьего масла каши начинаются сказки-байки под летними звездами. Ложатся не в шалашах, они от дневного зноя да на случай дождя, а под открытым небом, на дерюгах и одеялах, постланных поверх сена. Парни и девки ложатся вперемежку, потому что девки не боятся парней — те не вспугивают их доверия. Ну, конечно, не всегда парни выдерживают стойкий нейтралитет, так на то ж они и парни. Случается, рука самовольно потянется туда, куда самой природой велено ей у доброго парня тянуться, чтобы девке не скучно было, и тогда — вскрик, визг: «Колька, паррразит, по роже получишь!..» А в ответ — смех, хохот отовсюду. Только такое, ей-богу же, редкость…

Среди сенокосчиков обязательно найдется тот, кто до утра может всякие были-небыли рассказывать. Журчит, журчит его негромкая речь, как родник в лесу, уносит слушателей в неведомые выси и дали, наполняет душу сладостью грез, у девок, непонятно почему, на глазах выступают слезы… И на смену сказке-были приходил сон, короткий, крепкий, сладкий.

Кто-то сказал: рассвет в степи начинается запахом. Это верно. По-степному чуть тронутой росой, первой просыпается полынь. Еще и зорьки нет, а она уж источает свой горько-волнующий дух, придавая воздуху и необычайную свежесть, и прохладную густоту, какой бывает ключевая вода, выбивающаяся из-под осокоревых горьковатых корневищ. А потом, ближе к восходу, в низинках оживает чебрец, богородская трава по-здешнему. У него свои запахи — пряные, душновато-сладкие… И тут же просыпаются птицы, перво-наперво жаворонок забирается ввысь, видит оттуда окраек свежего солнца и рассыпает свои колокольчатые трели-песенки на землю, на травы, на спящих косарей. И слышит его только бригадир. Отбрасывает он волглое одеяло, спешит к жестяному рукомойнику с нахолодавшей водой.

— Подъе-ом, ребята! Подъем!..

А неохота же подниматься, спится в этот час — ой-ой!

Но бригадир поднимает. Бригадир уже идет по стану, по сторонам взгляды сеет, не просто сеет, а все подмечает: тому совет даст, того взгреет, третьему косилку поможет настроить. У бригадира сенокосного колготная, беспокойная должность, не знает он ни скамьи, чтобы присесть, ни койки, чтобы прилечь — некогда. Бригадиром тем назначили сына Устима Горобца, Петю, Петра Устимовича, если хотите, того самого, что осенью из Красной Армии демобилизовался. Ходкий, проворный получился из него бригадир. Сегодня Петр Устимович не ночевал в бригаде, домой ездил, а поутру вернулся к самому разу.

— Подъем, ребята! Подъе-о-ом!..