Высшая мера

На следующее утро все Рихтеры пошли прощаться со Штаммами. Говорят, не хвали день по утру, но это воскресное утро было на редкость тихим, солнечным, умиротворенным, оно обещало обласкать мир теплом давно минувшего бабьего лета. Свободные от хозяйственных дел кляйнвальдцы высунулись за свои калитки и ворота, жмурились на солнце, словно вылинявшие коты, а потом, откланиваясь направо и налево, медленно шли к дому Штаммов: выпить по рюмке шнапса, если угостят, высосать по кружечке традиционного в эту пору «козел-пива», если оно есть у Штамма, пожелать ему всех благ на новом месте. Пожелать — кто от чистого сердца, кто с завистью, кто с радостью (катись, чтоб тебе на Кюстринском мосту опрокинуться!). А уезжали старые Штаммы на земли, отвоеванные солдатами фюрера. Там, за какие-то заслуги перед рейхом, старшему сыну Штаммов отдана большая усадьба с постройками и пашнями, на которых, хвалился Штамм, могла бы половина их деревни кормиться. В предвкушении безбедной, сытой жизни на Познаньщине Штамм с легким сердцем, по терпимой цене распродал здешние землю, сад. Зятю Ортлиба уступил дом и прилегающие к нему хозяйственные постройки, двор.

Перед распахнутыми воротами стоял на ящике дубовый бочонок с пивом, а вокруг него топтались кляйнвальдцы с высокими стеклянными кружками. Старик Штамм щедр сегодня. Приподнимая вновь наполненные кружки, мужчины произносили традиционное «Прозит!» и окунали носы в пышное кружево пены.

Все были доброжелательны, каждого вновь пришедшего встречали шуткой. Перемигнулись, навострили глаза в конец улицы, где показался Медноголовый Артур со своей женой. Фамилия у Артура была другая, но ее никто не помнил, для всех этот извечный батрак был Медноголовым, так как волосы на его голове горели, словно медь пасхальных или рождественских колоколов. Длиннее Артура в Кляйнвальде никого не было — два метра и пять сантиметров. И походки такой, как у него, никто не имел. Когда он шел, чуть подавшись вперед, то как бы приседал, словно бы окурки притаптывал.

— Как всегда! — весело проговорил кто-то. — Живая каланча.

Артур шел со всем своим семейством: на правой и левой руках — дочки четырех и пяти лет, верхом на плечах — трехгодовалый малыш, вцепившийся в отцовскую пылающую шевелюру. Все трое — в отца: ярко-рыжие и голубоглазые. Рядом, зацепившись рукой за локоть мужа, семенила, не успевая за его длинными шагами, жена. Она почти вдвое меньше его, пухленькая и коротконогая.

Переговаривались женщины:

— Бедная, ноги у нее как пестики.

— Ее б ногами масло сбивать…

— Они уже и так насбивали: четвертым ходит…

Макс заметил, какой хищной завистью блеснули глаза Герты: у одной много детей, а у другой — ни одного. Макс рад был встретиться с нестареющим, веселым и беззаботным Артуром, с его Розой, способной по ничтожному поводу плакать горючими слезами, будто на похоронах близкого родственника, и столь же быстро утешаться, если Артур скажет ей ласковое слово и погладит по волосам. Женился Артур по-кляйнвальдски — в тридцать пять лет, на восемнадцатилетней.

Процокал коваными копытами серый жеребец Ортлиба, прошуршали резиновые колеса двуколки, обгоняя семейство Артура. Артур что-то крикнул Ортлибу, видимо озорное, тот полоснул его взглядом, а батрак расхохотался. Не боялся он ни бога, ни черта, ни господина Ортлиба. Когда его остерегали, Артур осклаблялся: «Голодному везде одинаково!» Всю жизнь он жил впроголодь. По восемнадцать часов работал у богатых односельчан, чтобы семья имела горшок с кашей.

Артур тоже обрадовался Максу, спустил на землю свой медноголовый выводок, сердечно тряхнул мозолистой ручищей его руку. Смеющимися глазами показал на Ортлиба в двуколке: «У злых собак — уши рваные!» Хохотнул, обнажая крепкие зубы. При смехе его грубое обветренное лицо становилось даже красивым.

Рихтеры и Артур с Розой приняли от старика Штамма по кружке пива, дотянулись, чокнулись с господином Ортлибом, сидевшим в своей высокой двуколке, с охлестнутыми вокруг левого кулака вожжами. Сытый жеребец Ортлиба лоснился, словно его протерли с керосином, грыз удила, ронял к копытам пену, вроде как тоже пива хлебнул. Хотя фюрер кляйнвальдцев без всяких разговоров дал вчера вечером необходимое Максу подтверждение о его благонадежности, сейчас он, не глядя чокнувшись с братьями, щурил глаза выше края кружки, из которой отсасывал пиво, выше голов и Рихтеров, и высоченного Артура, выше всей этой карусели. Точно бы всматривался в заодерную, размытую солнцем дымку, точно бы силился увидеть за ней те жирные польские земли, на каких отныне будет жить-поживать верный член партии Штамм. С ним они когда-то начинали, с ним, как функционеры партии, ездили на один из первых, самых первых съездов в Нюрнберг… Осадком благородного металла остались в памяти те дни.

Медноголового Артура веселило нерушимо-каменное величие Ортлиба. Он смешливо оскалил зубы и — к Максу:

— На его пузе хоть рожь молоти цепами!

Рядом засмеялись, но поторопились отойти от Артура: не нажить бы беды.