Высшая мера

— Макс! — По щекам Герты побежали слезы, она пошла навстречу, протянув руки ладонями вверх. — А я сегодня сон видела… Будто купаю тебя в корытце, а ты такой розовенький, маленький, такой веселенький… Я сразу разбудила Ганса и сказала, что тебя надо ждать…

Она прижалась головой к груди Макса и расплакалась.

— Ну что ты, что ты, Герта милая! Ведь все хорошо, все очень хорошо…

Макс смущенно поглядывал на Хельгу и гладил невестку по спине, даже через толстую кофту-самовязку ощущая ее худые лопатки и острые позвонки. Он утешал ее для Хельги, потому что сам-то прекрасно разбирался в Гертиных настроениях: ни горе, ни грусть не могли вызвать у нее слез, плакала она только тогда, когда была очень счастлива.

Герта обняла холодновато-вежливую Хельгу, поцеловала сухими шершавыми губами в крепко припудренную щечку, догадалась, кого привез напоказ Макс. Обирала плоскими потрескавшимися пальцами слезы и смотрела в лицо Хельге влажными счастливыми глазами, и они вновь наполнялись, слепли, и она сквозь пелену, застившую ей Хельгу, видела себя, свое прошлое, то жуткое время, когда она, девчонка-подлеток, одна осталась в голодном разбойном Кюстрине и, чтобы не умереть, пыталась продать собственное оголодавшее вконец тело, нет, не тело — кости да кожу, душу да совесть, продать хозяйке ночного заведения, а старая многоопытная гетера окинула ее презрительным взглядом и выгнала вон: от тебя, дескать, два убытка будет и ни одного прибытка!

— Ой, и чего же мы стоим?! — опомнилась Герта и кинулась открывать ворота, чтобы Макс мог закатить мотоцикл во двор.

— А где Ганс?

— Ой, да он же… Мы как получили твою телеграмму, мы… Ганс выпил целую бутылку вина и весь день ходил по деревне с твоей телеграммой, всем показывал… Зашел к старику Штамму. А тот ему: раз ты теперь такой богатый, раз тебе брат дает отсрочку на выплату долга, то бери у меня пятнадцать моргенов земли, входи в совладельцы молотилки!.. Ганс одурел просто, еще с ним выпил, прикупил земли и вошел в пай иа молотилку… Так вот теперь он ту землю пашет. Ты же знаешь, где поле Штаммов?!

— Знаю. Пожалуй, я съезжу за Гансом, — сказал Макс, думая о том, почему это старая лиса Штамм решился вдруг продать землю. — Хельга, ты поедешь со мной?

— Она никуда не поедет. Мы с ней заварим кофе, поговорим…

Герта закрывала непонадобившиеся ворота, рассказывала, как все кляйнвальдцы поздравляли их, как вместе с ними радовались за Макса, которого сам фюрер назвал одним из самых лучших молодых художников рейха.

С усмешкой глянув на женщин, Макс пошел к мотоциклу. Он знал, что Герта еще долго будет рассказывать Хельге и о телеграмме, и о том, как накануне петухом пела хохлатая курица, и что она, Герта, думала — это не к добру, ибо точно так, по-петушиному, пела курица перед тем, как у Герты случился выкидыш.

Возле поля Рихтеров Макс остановился. Оно было вспахано и гладко забороновано — ни морщинки. Сорок моргов, или, как говорили крестьяне, моргенов… Семнадцать лет они кормили Макса, до семнадцати лет ходил и ездил он сюда, хаживал по нему за плугом и сеялкой, катал на лобогрейке вначале погонщиком на переднем сиденье, потом, поокрепнув, на заднем, сталкивая вилами-коротышками копенки тяжеловесного, немного недоспелого хлеба. Если со времен пращуров стала эта земля солоноватее, значит, прибавилась к ней соль и его мальчишеского пота…

Ганса он нашел, как и подсказывала Герта, на клине Штаммов. Ганс увидел Макса, но не остановил лошадей, споро тянувших двухлемешный плуг, помахал ему:

— Сейчас, Макс, еще прогон! Через три круга курю свою сигарету!

Брат пахал купленную землю. Там, где лемех еще не тронул по́ля, медленно катила телега-площадка с навозом. На ней, бросив вожжи на круп ленивого старого мерина, враскорячку стоял мужчина и вилами неспешно разбрасывал навоз. «У Ганса батрак?!» — удивился Макс, хорошо знавший, что брат лучше три ночи кряду спать не будет, но ни единого пфеннига не отдаст в чужие руки. То была не скупость — мать всех пороков, а крайняя нужда. Не верилось, что доля Макса в отцовском наследстве была так велика, чтобы позволила Гансу разом встать на ноги и пуститься в такое расточительство, как наем батрака.

Макс приткнул мотоцикл возле зеленой брички — в ней Ганс всегда привозил на поле плуг, бороны, торбу ячменя для лошадей. Сняв с головы кепку, пошел навстречу пахарю. Легкий ветерок прикоснулся к его лицу, обласкал уставшие глаза, осушил испарину на открытом лбу и нес, нес Максу запахи родины. Перевернутый плугом суглинок пахнул прелью, горьким соком подрезанных лемехом корней. Остро ударял в нос раскиданный, слегка курящийся навоз, по которому скакали неведомо откуда налетевшие сороки. Знакомо пахло смазанной дегтем сбруей, конским потом. Проглотил слюну, когда обоняния коснулся дымок дешевого грубого табака: у работника, меланхолично кидавшего навоз, чадила в зубах огромная самокрутка.