Высшая мера

Имена, имена и — дата, одна и та же дата: 1938-й, 1938-й… Память о погромной «хрустальной ночи», память, почему-то еще не изъятая пунктуально-ретивыми однокровцами Макса. Ему почудилось, что вот сейчас встанут из могил старики, женщины, мужчины, дети в истлевших за два года одеждах и, простирая к нему белые кости рук, спросят: «Немец, за что?! За что?!» И будут смотреть на его подрумяненное сытостью лицо страшными пустыми глазницами, будут сеять вокруг него тлен и прах разверзшихся могил и будут повторять, повторять: за что, за что, за что?.. В одном из мертвецов, быть может, узнает он друга детства Абрама Герца и его младшую сестру — чернобровую Дину, в которую был по-мальчишески влюблен…

Макс почти бежал с кладбища. Возле ворот шарахнулся было в сторону, напугавшись белобородого старца с такими же белыми пейсами на вваленных висках и с печальными и большими, как у апостола Павла, глазами; на секунду ему и впрямь показалось, будто перед ним встал покойник. Уже оставив позади кладбище, сообразил, что это был не то еврейский раввин, не то рядовой смотритель обители усопших.

По тротуарам липы и клены сорили неяркую в сумраке осеннего дня листву. Листья напоминали кляксы краски, наляпанные чьей-то размашистой раздраженной кистью. Макс давил их подошвами так, точно хотел размазать по серому мокрому базальту мощенки. Он чувствовал все то же гнетущее одиночество, что испытывал с самого утра, и лишь теперь честно признался себе, что бродит тут в надежде встретить Кете Кольвиц. Сегодня город представлялся ему огромной пустыней, где невозможно встретить человека, способного понять и утишить всю смятенность его души. Оставалась лишь Кете Кольвиц, старая художница… Дом ее был рядом, несколько минут — и можно взбежать к ней на третий этаж: прости, мать, ты была и сильнее меня, и мудрее!..

Пакостно, слякотно на душе! Вся она в кляксах, как этот тротуар в затоптанных, зашмыганных грязными подошвами листьях. Скудеет мир на доброту, жиреет на пошлости и самодовольстве. И нечего бродить тут, ожидая случайной и желанной встречи, если не хватает духу подняться в квартиру художницы…

На следующее утро Макс чувствовал себя невыспавшимся, однако вчерашней тяжести на душе не ощущал. Даже похвалил себя за то, что не решился зайти к Кольвиц. Облегчил бы на время душу и совесть, а потом пришлось бы за свою слабость расплачиваться, как расплатился за некие свои ошибки бывший жилец этой вот квартиры. Лучше быть в телеге, чем под ее колесами. Вероятно, прав фюрер: в белых дамских перчатках мир не перестроишь!..

Теплая мягкая постель, уютные домашние запахи клея и красок, монотонные, как тиканье часов, звуки капель из крана над раковиной — все это умиротворяло, настраивало на оптимистические мысли, хотя еще вчера то же самое отстукивание капель напоминало работу часового механизма взрывателя.

Макс направился в клинику профессора Фрицлера, расположенную в нескольких кварталах от его дома. Профессор должен был научным обследованием удостоверить доподлинную принадлежность Макса Рихтера к арийской расе.

Профессор, маленький, жирненький, в меру лысоватый, от уха к уху — бородка колбаской, встретил Макса, пришедшего первым на прием, с суетливой поспешностью. Усадил в белое кресло, с той же поспешностью приготовил инструменты, выпроводив медсестру, пытавшуюся ему помочь. В помощники он пригласил Макса.

— Так, так… Придержите это вот так… Хорошо! Сейчас подвинтим, замерим…

Дыша на Макса кислинкой простокваши, съеденной натощак, Фрицлер приспособил ему на голове какой-то железный хромированный венец с винтами и кронштейнами. Макс обеими руками поддерживал эту штуку снизу, а профессор крутил винты, которые постепенно сжали череп с боков и со стороны лба и затылка, обхватили скулы. Он ходил вокруг кресла, что-то подсчитывал, что-то записал в журнале, потом развинтил полукружья, обнимавшие череп, снял хитроумную штуковину с головы Макса и упрятал в застекленный шкаф. После этого еще походил вокруг пациента, ощупывая его череп крепкими белыми пальцами, от которых чуть уловимо пахло хорошим туалетным мылом. Так брат Макса Ганс осматривает и ощупывает коров. Не раз он поучал Макса: если у коровы рога острые и гладкие, точно перламутровые, — жидкое у нее молоко. Если молочные жилы на брюхе плохо прощупываются, лежат грубо — малоудойная скотина. У хорошей коровы должны быть шероховатые рога (сливками доиться будет!), в паховых колодцах у крестца непременно должен кулак утопать. Добрый знак, если число зубов нечетное…