Высшая мера

Догнали передних. В ближних розвальнях сплошняком сидели женщины, оглядывались, что-то кричали, смеялись. Стахей Силыч крутнул ус, не поленившись вынуть руку из варежки:

— Эко сияют, обливные горшки с простоквашей! Некому их поссуливать в снег, ведемок…

Там запели. Казак навострил ухо, сдвинув шапку. Потеплел, расчувствовался:

— «Уралку» поют, язви их в сердце!

Волновала, колыхала душу Каршина старинная песня. Пели ее, как и положено, не на полный голос, с задумчивой протяжностью. Хороша она где-нибудь на берегу Урала, в тихий-тихий летний вечер. Именно на берегу и именно в такой вечер слышал ее однажды Костя, пала она на его мальчишескую душу теплым дождем, и поэтому (исключительный случай!) не осуждал он сейчас Стахея Силыча, вместе с ним ловил чуть слышные распевные слова. Не удержался, за Каршиным стал легонько, почти шепотом подпевать:

Кто вечернею порою
За водой спешит к реке,
С распущенною косою,
С коромыслом на руке?

Мягко, без нажима вошел в их голоса и баритон Сергея. Вторил, улыбался и смотрел Сергей на свою Настю.

Ясно вижу взор уралки,
Брови лоснятся дугой,
По груди неугомонной
Кудри стелются волной…

Допели до конца и будто роднее стали друг другу, будто хорошего «фамильного» чаю вместе попили. Стахей Силыч мотнул головой, крякнул:

— Прошла младость, прокатилась, печаль-старость навалилась! Мы, бывало, в первую империалистическую, когда с германцем воевали, сидим в окопах, загрустим, Урал вспомним… Ну и, само собой, запоем. «Уралку», само собой… У нас, на Яике, все ведь песни хороши, кою ни возьми. Ну хоша бы эта:

Круты бережки, низки долушки
У нашего преславного Яикушки…

Ладом-то я не знаю эту песню, а за людями скажу. Ей, этой песне, годов-годов!.. Совсем от казачества отстаем: рыбу не ловим — запрет, каймаков[6] не ставим — сепараторы…

— Стахей, а хочешь, я ще одну песню тебе обскажу? Только я спивать не можу ее, я своими словами…

Каршин из-под седой брови недоверчиво нацелился в Устима Горобца:

— Об чем твоя песня?

— Як о чем! О вас, казачишках, як вы из белужьей икры вылупились, як осетров баграми таскали да пластали…

Стахей Силыч угадывал подвох и потому отмахнулся: хохлы казачьих песен не знают! Но остальные навалились с просьбами: спой, дядька Устим, расскажи, дядька Устим! И он раскурил очередную самокрутку, пыхнул дымом в сторону Каршина.

— С германской войны шел солдат домой. Шел через Излучный. Зашел к уральскому бородачу передохнуть. Бородач со снохой пельмени едят, а солдат на крыльце табак курит, животом скучае. «Солдат, а ты нашего Стахея, часом, не встречал на войне?» — «Как же, — отвечает тот, — обязательно!» — «Как он там, а?» — «Геройский казак! Ужасно, скажу вам, геройский…» — «Ты, солдат, садись к столу! Паша, наложи ему пельменев… Расскажи-ка, солдат, расскажи о Стахеюшке, как он там геройство объявил». — «А вот так». Солдат ложкой работае, як казак веслом: пельмени у него швыдко в рот летят. Сам побаску не забывает: «Храбрость, отец, проверяли. Хто усидит верхом на стволе пушки во время выстрела — тот герой. Один сел, выстрелили — свалився!.. Другой — тоже. Тогда Стахей ваш взобрался… Бабахнули — сидит…» — «И будет сидеть! — ликует папаня. — Пашенька, налей солдату чарку!» Выпил солдат, утерся рукавом, опять привалывся к столу. Далее балакае: «Зарядили пушку, еще раз бабахнули. А Стахей сидит!..» — «И будет сидеть! Потому как — казак! Налей солдату еще, Пашшшенька!» Служивый уже и наевся, и напывся. От стола отпихнулся, на дверь поглядае. А отец Стахея — до него: как, слышь, далее-то было? «Настоящий, — говорит тот с отрыжкою, — настоящий ваш Стахей казак, чистых кровей казак. Стали его снимать со ствола — снять не могут: штаны прилипли…»

В санях долго смеялись. Даже Стахей Силыч смеялся — умел ценить шутку. Но жарче всех радовался сам Устим, из его распятого рта, из-под чернющих усов выталкивались клубки пара и придушенное: «Й-хиа… й-хиа… й-хиа…»

— Я трохи не вмер, як рассказалы мени такое про нашего Стахея! — успокаивался Устим, утирая слезы и любовно поглядывая на Каршина. — Они ж все, казаки, выродились не из грозовой тучи, а из навозной кучи…

Стахей Силыч подкрутил усы, стрельнул глазом на Настю, привалившуюся к плечу Сергея: она даже не улыбалась. Или продрогла и ей не до смеха, или в коем-то ином царстве-государстве мыслями бродит? Удавил в груди завистливый вздох: эх, хороша лебедушка!

Вспомнил об Устиме.

— Что его слушать?! Наврет всегда — конца нет. Лишь бы грох-смех поднять. Мастер рикошеты строить, охальничать, стало быть… Ну хоша, конечно, если шутку не шутить, то и в люди не ходить… Только я вот правду баить буду. Про то, как в четырнадцатом годе Устимушка казаком чуть не стал…

— Стахей!

Кое-кто начал улыбаться.