Высшая мера

В школьном коридоре было темно, однако Сергей безошибочно нашел дверь нужного класса, осторожно, как это делают выставленные из класса школьники, приоткрыл ее, чтоб заглянуть в узенькую щелочку. Дверь предательски скрипнула, но в классе на скрип не обратили, кажется, внимания: голос Василия Васильича звучал по-прежнему ровно, без сбивки. Самого Василия Васильича за косяком не видно, зато весь класс — как на ладошке. И конечно же среди курсанток высился Анджей Линский!

За день класс порядком выстудился, и все сидели в фуфайках, пальто, полушубках, и только Линский снял шинель и, аккуратно свернув, положил на свободную парту, поверх нее устроил свою «рогативку» с белым орлом. Он внимательно слушал преподавателя и старательно записывал что-то в тетрадку. Для него не существовало курсанток, которые тоже слушали преподавателя и тоже писали в тетрадках, но те, что помоложе, не реже, чем в тетрадки, поглядывали и на него, красивого пана Линского.

«Неразумно ты все-таки поступил, зять! — решительно прихлопнул дверь Сергей Стольников. — И я завтра скажу тебе это со всей прямотой…»

Пошел он к ним один, без Насти, потому как к ней забежала Сергеева сестра, нянька, как он называет ее порой и доныне. Забежала Дуся «на минутку», а Сергей уж знал, что минутка эта по случаю выходного дня растянется на часы. Тут и причина превесьма уважительная: Настуся забеременела, и, хотя звалась фельдшером, страхов и забот незнаемых было полным-полно. Посекретничать об этом с золовкой — самый раз.

На улице по-прежнему мело и пуржило. Вот зарядила вьюга! Передышки не ведает. Тискает со всех сторон, дыхание забивает…

Лицом к лицу (чуть лбами не сшиблись!) — Фенечка Думчева, Феня — калачиком ножки. Закуталась в шаль — одни глазенки поблескивают.

— Далеко ли, трактористка будущая?!

— К Горобцовым семечки грызть да в лото играть! Айда, Павлыч?!

— Дела, Фенечка, не могу!..

Убежала, укатилась на своих «колесиках». Славная девушка, да судьбой объеханная… Лото ли ей у Горобцовых нужно? Разве не могла дома подсолнухи пощелкать? Грезится Фенечке счастье, ой грезится, не дает во вьюжный час в маманиной избе сидеть. У Горобцовых сын из армии вернулся, красивый пан Анджей квартирует, Гриша, Шапелич с баяном наведывается… Феня-Фенечка, доля горемычная, лить тебе да лить слезы в подушку-непроливайку, примет она их и высушит, никому не скажет!

К кому-то прошла, почти вдвое сгибаясь и кутаясь в полушалок, Анна Никитична. Свербят языки у баб, не сидится дома бабам! Печь истоплена, корова подоена, семья накормлена — чего ж сидеть-то в воскресный день! Либо к себе зови шабриху, либо к ней поторопись да не расплескай по дороге услышанные или придуманные новости, принеси их горячими, с пылу с жару…

Эге, по самую крышу занесло Осокиных! Под калитку подбился и лег громадный, как верблюд, сугроб, ерошил на ветру горбатую спину, затвердел так, что можно прямо по нему пройти во двор, перешагнув плетень. От дверей, от окон избы — свежие тоннели-проруби в снегу, сделанные недавно, да только их снова заметает вьюга…

В сенцах — сумрак, пахнет зерном из сусека, полынными вениками, мышами. Цветом старой бронзы блеснули со стены плетенки лука.

Василий Васильич стоя брился перед большим зеркалом в переднем простенке, старое трюмо словно бы чуть присело перед хозяином на львиных лапках. Был он в своих праздничных кавалерийских галифе, обшитых кожей, в исподней белой рубашке, не застегнутой на груди. Бритву вытирал о четвертушку старой газеты, лежавшей на подставке трюмо, вытирал неспешно. Так же неспешно окунал ее в стакан с горячей водой и нес к намыленному подбородку. Священнодействовал. На Сергеево «Здравствуй!» кивнул.

— Ты его все-таки записал?

— Кого, Сережа?

— Его, Линского…

— А-а… — Глаза в зеркале покашивались на Сергея, посмеивались. — Ты, Сережа, бритвы умеешь выбирать? Я знаю, у тебя неважная. В людях я, может быть, не очень, а вот… в бритвах разбираюсь. Вот если дохнешь на лезвие, а пар от дыхания сползает с металла еле-еле, то не бери, дрянь. Если парок буквально отпрыгивает от жала, то бритве цены нет, хороша. Погляди-ка вот… — Василий Васильич протер бритву и, дохнув на благородный изгиб лезвия, поднес к глазам Сергея. — Видишь, дыхание к ней не пристает, жало вообще не запотевает… Хочешь, подарю тебе свою? Эту вот. Хочешь? У меня вторая есть. — Он засунул протертую бритву в футлярчик и воткнул в нагрудный карман Сергеевой гимнастерки. — Бери-бери!

— Дают — бери, бьют — беги?

— Бьют — сдачи давай, так надежнее. А вот насчет бери — верно, не отказывайся. Мне, знаешь, приятно будет: где бы шуряк ни был, а как вздумает бриться, так сразу и вспомнит зятя…

Карие треугольнички посмеивались, в улыбке обнажались редкие, как у Кости, зубы. Пошел умываться после бритья.

Напыжившийся, недовольный собой Сергей поднялся и глянул на себя в зеркале, даже подбородок задрал. Вон что! И щеки, и подбородок испещрены порезами и красными пятнами раздражения после сегодняшнего бритья. Отсюда и великодушие зятя. Стало быть, бритва у него, Сергея, действительно ни к черту, только карандаши чинить.