Высшая мера

Эмма, заласканная, лежала на кровати, закинув обнаженные руки за голову и смежив ресницы. Дышала глубоко, часто, неуспокоенно. Приподнявшись на локте, Макс смотрел в ее лицо и вновь, вновь ощущал, как сердце набухало, полнилось чувством к этой женщине. Так распирают весеннюю почку земные соки.

— Какая ты была раньше?

Вместо ответа она вдруг начала читать стихи. Все так же, с прикрытыми глазами, она вслушивалась в музыку произносимых вполголоса слов:

Слова смолкали на устах,
Мелькал смычок, рыдала скрипка,
И возникала в двух сердцах
Безумно-светлая ошибка…

Открыла глаза, долго глядела в склоненное к ней лицо Макса. Повторила:

— «Безумно-светлая ошибка…» Или сейчас ошибка, или тогда, тогда?.. «И возникала в двух сердцах…» А ты… Я никогда не буду сожалеть, что узнала тебя… Тебе опять нужно мое прошлое? Изволь. Когда мне было пятнадцать, папа разводил руками: «Странный возраст: шьет платьица куклам и запоем скабрезного Мопассана читает!» Вот такая я была… Но я еще и Жан-Жака Руссо читала. И Ницше. И Бальзака. И Достоевского… Мечтала о великом и святом искусстве. Мечтала писать о нем… Может быть, когда-нибудь и буду писать. Только не сейчас, не в эти времена… Сейчас все не так. Даже такие, как ты, мундир надевают… Сейчас меня мой муж и его приятели хотят видеть лишь Гебой, богиней вечной юности… Дабы я всегда была виночерпием на пирушках этих богов со свастикой, богов из Тиргартена[9]. А я не могу! Я не хочу! Я по-другому воспитана. Я в другой среде выросла… И я не могу развестись с мужем! Вот что самое ужасное, Макс… Ты не волнуйся, я не стану навязываться тебе в жены. — Засмеялась дробно, по-чужому: — Хотя и оказалась в твоей постели…

Макс покрыл ее лицо поцелуями.

— А что, если бы действительно, Эмма, а? — выдохнул он, почти уверенный в своей искренности. — Другой жены я не желал бы…

Эмма поднялась, натянула платье, перед зеркалом расчесала прекрасные каштановые волосы.

«Что, если она и вправду вздумает развестись?! — забеспокоился, поругивая свою поспешность, Макс. — Что тогда делать?..»

Эмма медлила с ответом, а он, лежа в кровати, смотрел на нее, но от беспокойства, от волнения видел ее как сквозь толстый слой зеленой воды. Она заговорила, и в ее голосе Макс услышал иронию:

— Не торопись, милый… Тебе это очень, очень повредит, если я разведусь с мужем и сойдусь с тобой… Тебя просто уничтожат… А почему бы тебе не иметь любовницы, Макс? Любовницы хороши тем, что их всегда можно за дверь выставить…

Внезапно во входную дверь два раза сильно стукнули, будто в раздражении, а потом резко звякнул звонок. Макс оглянулся, точно от выстрела за спиной. Зрачки его расширились. Его испуг заметила Эмма.

— Твоя невеста пришла? Мой муж вот так же бледнеет. Только не от испуга. От ярости. Впрочем, он и без того всегда бледный.

— Я не испугался. Просто… неожиданно как-то… Не откроем? Меня нет дома…

— У тебя же, как ты говоришь, внизу всезнающий дворник…

— Верно.

Макс пошел открывать, а Эмма оправила постель.

Молча отстранив Макса, в прихожую стремительно шагнул муж Эммы, оберштурмбаннфюрер Эмиль Кребс.

— Эмиль?! — Эмма прислонилась спиной к платяному шкафу, прижала ладони к щекам.

— Удивлена?

Она покачала головой, не отрывая ладоней от щек:

— Я теперь ничему не удивляюсь…

Кребс сел в кресло. Расстегнул верхний крючок френча, освобождая багровую, сдавленную шею. Под острым кадыком твердый воротник, как под топором, развалился в стороны — справа зигзаги молний, слева — звезды отличия. Сжатое с боков, удлиненное лицо. Ноздри сухого высокого носа раздувались в сильном, частом дыхании, но глаза щурились мягко, даже вроде бы ласково. Смотрел на Эмму, на ее невысокие, почти девчоночьи груди, на покатые несильные плечи, красивые ноги в прозрачных чулках, в дорогих французских туфлях. Это тело, эту женщину он нежил, одевал в шелка и меха, а она, видимо, больше не принадлежала ему, ее ласкал этот выскочка художник. Кребс зябко потер ладони, крякнул:

— У вас здесь тепло. Теплая обстановка. А на улице похолодало. И ветер завывает, как струна под свеженаканифоленным смычком…

Оберштурмбаннфюрер пытался поймать Эммин взгляд, но она смотрела куда-то поверх его высокой черной фуражки, в пространство, и видела там только ей понятное, решенное. Он перевел взгляд на Макса, стоявшего возле косяка двери, ведшей в смежную комнату. Недобрая улыбка словно при-морозилась к губам Кребса, обнажая мелкие частые зубы. «Такие зубы всегда быстро портятся», — ни с того ни с сего подумал Макс, ежась под жестким прищуром его глаз. Так же машинально отметил, что руки у Кребса изящные, маленькие, движения их легки, летящи. Казалось, они вот-вот коснутся каких-то волшебных струн и вызовут музыку, способную остановить мгновение, не остановленное даже Фаустом.

— С натурщицами, Рихтер, работаете? Вы так бледны, Рихтер, словно вас только что стошнило. Извините мой mauvais ton[10].