Высшая мера

Как оно, нынешнее учение, пройдет? Какую пользу даст? С начальником штаба и полковым инженером он досконально исследовал весь пятидесятикилометровый путь от расположения полка до деревни Каменской — конечного пункта марш-броска. Батальоны должны двигаться к ней параллельно, в пяти километрах один от другого, минуя попадающиеся шоссейные и профилированные дороги, то есть избегая облегченных решений. Танкам разрешалось идти только строго по маршруту, намеченному на карте. Маршрут был такой, что малейшее отклонение от него могло закружить в неисчислимой путанице дорог и дорожек, привести к непроходимой речушке или к неведомому полесскому болоту, которое ни обойти, ни объехать, а то и просто растворить дорогу в лесной непролазни.

Но и по маршруту было немало труднопреодолимых препятствий: незнакомые броды, заболоченные низинки, малоезженные, чуть намеченные колесами крестьянских телег летники и заросшие травой зимники. На преодоление пятидесяти километров решили дать пять часов. Это, безусловно, много, если не брать в расчет необычайную сложность пути и забыть, что в батальонах около половины машин устаревших образцов, они тихоходны, сильно изношены, часто ломаются, а запасных частей к ним не найти днем с огнем. Табаков знал немецкие и итальянские танки по Испании, японские по Халхин-Голу, знал, что для них эти наши «Т-24», «БТ-5», «БТ-7» не представляют серьезной опасности, на них и броня и вооружение слабые. Ни в какое сравнение не идут они с тройкой новеньких красавцев «Т-34», только что поступивших в полк. Но что делать, если все это старье числится боевыми единицами, стало быть, с него и спрос без всяких скидок!..

Табаков шел к штабу полка — единственному в городке кирпичному двухэтажному зданию. Оно угадывалось по свету лампочки над входом. Занятый своими мыслями, Табаков не заметил, как вдруг перестал идти дождь. Его поразила лишь внезапная тишина, он даже остановился и столкнул с головы капюшон, чтобы понять, отчего это стало так тихо.

«Утомился дождишко! — И улыбнулся: — А ты, жена, пугала ливнем…» Обернулся назад — провожало его теплое, как солнечный зайчик, пятнышко света. В сосновом доме, за белой занавеской была его, Табакова, семья: жена и сын. Мария еще долго не будет выключать на тумбочке лампу, будет мысленно считать его шаги по насыпной песчаной дорожке, будет поверх занавески вглядываться в тьму, ожидая, когда на втором этаже штабного дома вспыхнет свет в большом окне его кабинета. Вот тогда она успокоенно погасит ночник, но не вдруг уснет, уж Табаков-то знал ее привычки. Она еще будет вслушиваться в возникающий в ближнем лесу рокот танковых моторов и по тому рокоту определять: роту ли он поднял по тревоге, батальон или весь полк. Если поднимал полк, то ждала своего Ивана не раньше чем к вечеру. И готовила большой ужин, и грела много воды, и готовила чистое белье, ибо после полковых учений он возвращался и усталый, и голодный, и, в зависимости от погоды, весь в пыли или грязи. Табаков видел, что ей было приятно приводить его в «божеский» вид, она посмеивалась: «Бог вылепил Адама из глины, а тебя вылепил из грязи. Только в моих руках ты можешь стать человеком…»

Прошел прямо в кабинет начальника штаба Калинкина. Вешая в прихожей плащ, увидел того через приоткрытую дверь над большой картой Западной Белоруссии, расстеленной на столе. Склонив бритую, мерцающую как полированный шар, голову, Калинкин пощелкивал отточенным карандашом по карте и мурлыкал:

Соловей-соловей, пташечка, канаррреечка…

Других слов песни он или не знал, или не хотел произносить, а эти повторял без конца.

Комиссар полка Борисов курил у форточки и с улыбкой прислушивался к «пташечке с канареечкой». Под большой красной звездой на его рукаве искрился золотой угольник шеврона. Ярко сверкали хромовые сапоги. Будто Борисов и ночевал в штабе, будто и не выходил на слякотное непогодье. Приходилось лишь удивляться, как этот сугубо штатский человек за год превратился в образцового военного.

Борисов был из числа тех тысячи пятисот коммунистов, которых в начале прошлого года ЦК ВКП(б) направил на партийно-политическую работу в армии и на флоте. На «гражданке» он работал секретарем райкома партии по пропаганде где-то на Вологодщине. Но, по его словам, кадровую служил на Балтфлоте, а потому, дескать, во всем любил «флотский порядочек». Должности меняются, а привычки остаются. Лицом Борисов не красавец: белесые ресницы и брови, широкие губы, широкий нос. Глаза, правда, запоминающиеся: очень синие, славянские, словно бы вобрали всю синь вологодского северного неба, под которым родился и вырос.

Увидев Табакова, шагнул навстречу, мимоходом сунув окурок в пепельницу на столе начштаба. Энергично встряхнул руку Табакова:

— Полк трех Иванов в сборе.

Случилось так, что и Табакова, и Калинкина, и Борисова звали одинаково. Но самым «Иванистым», как говорил комиссар, был он, Борисов, у него и отца звали Иваном, и деда, и, может быть, прадеда…