Выстрел из прошлого

Миг ее пробуждения растянулся до минут. Она была готова поверить в свой бред, что летит навстречу огню, как мотылек, но в реальность ее бросили слова санитара:

– Она очухалась. Везем ее в палату.

– Да, – подтвердил второй. – Так сказал хозяин.

Один открыл широкую дверь со смотровым оконцем, другой вкатил внутрь холодной комнаты кровать. Поставил ее ровно посередине. Отошел, проверяя, и остался доволен своей точностью. Осклабился. Не опуская губ, поковырял в зубах длинным ногтем мизинца, вытащил что-то, осмотрел на ногте и снова отправил в рот, чавкнул.

Хлопнула дверь.

Она снова осталась одна. И завыла – протяжно, как волчица на полную луну. Прежде чем провалиться в обморок, она припомнила какой-то бред. Что-то вроде борьбы с ядом. Яд ей ввели по всем правилам коварства: в локоть. Губами не дотянешься, чтобы высосать отравляющее вещество.

17

Сегодняшний вечер и начало ночи выдалось на удивление неспокойным. Виктор Инсаров никогда не видел здесь, в этом полуподвальном помещении клиники, чтобы персонал задерживался больше чем на четверть часа. К полуночи, когда начинает активизироваться всякая нечисть, в отделение ввалился разнузданной походкой санитар, громила, каких еще поискать. Его рыхлое, пористое лицо, из которого можно было нашлепать пару сотен затычек для ушей, пришло в движение – так он дал знать, что не очень-то рад видеть постороннего. Виктор уважал его чувства и отвечал ему взаимностью.

Санитар подошел к двери палаты номер четыре, открыл ее и шагнул через порог. Инсаров окликнул его:

– Эй ты, харя! Разве тебе не положено спрашивать разрешение на вход в охраняемую палату?

Смысл длинноватой фразы доходил до него, как до бронтозавра, славящегося своим задним умом. Он сделал такую рожу, выпятив губу и уронив челюсть, словно учтиво осведомился: «Сэр?..» – а потом стал дожидаться указаний. Виктор вспомнил его фамилию – Груздев.

– Почему ты заходишь к больной без спроса, груздь хренов?

– К больной? – он с глубоким сомнением на своей роже кивнул в глубь палаты.

– Ага, – подтвердил Инсаров, ответив не менее выразительной миной.

– А… – замялся он. – Я хотел проверить привязные ремни. Руки у больной тонкие. Она могла…

– Она не могла, ясно? – перебил Виктор. – Она в смирительной рубашке, а не в сорочке, о чем ты, наверное, думаешь не переставая.

Она лежала на кровати, спутанная так, что даже у закаленного спецназовца мурашки побежали по телу. Он бы за десять минут сошел с ума, если бы оказался на ее месте. Она не могла и пальцем пошевелить, закрученная в смирительную рубашку, пристегнутая к койке ремнями. И в таком положении она находилась больше трех дней. Виктор заступил на сутки. Работа не бей лежачего. Не нужно задавать клиентке никаких вопросов, просто давать знать о себе, появляться в палате в то время, когда она в сознании, когда она ест – чтобы кусок ей в горло не полез, когда санитар подкладывает под нее утку – чтобы она до посинения жилилась и проклинала обоих соглядатаев покрасневшими глазами и белесым от лекарства языком. Виктор и бойцы из его подразделения приходили к ней и во сне – он точно знал это.

За три месяца, что она провела в этой психушке, больше двух месяцев она провела в фиксации. Это ШИЗО в дурильнике. Дурильник внутри дурильника, что может быть хуже?..

Простыни под ней грязные, по структуре и толщине – брезентовые, как пожарный рукав. И ремни такие же жесткие, заскорузлые. Пряжки устрашающего вида; они в руках гориллы-санитара могли лишить чувств даже «синяка», который каждый день просыпается в мокрых штанах и завтракает вчерашней блевотиной.

Отчего Виктор отмечал и прогонял в голове эти детали? Он не знал. Он сочувствовал этой бедной женщине, и это было самое легкое определение и самая большая ложь в его жизни. Он любил ее. Полюбил такой, какая она есть, какой он видел ее изо дня в день: больной, беспомощной. Он не мог не полюбить увядающий цветок с вживленными в него человеческими нервами. Он не мог объяснить своих чувств, откуда они взялись, почему растопили его холодную душу. Думал – может, пришла пора? Самая легкая отговорка, со вздохом, который, как и положено, ничего не решал.

– Проваливай, – поторопил он санитара. И, проводив эту снегоуборочную машину до выхода, зашел в палату.

Она не спала. Ее глаза округлились больше обычного, когда он сделал то, чего никогда раньше не делал, – закрыл за собой дверь, повернув в замке длинный ключ, и прикрепил лист бумаги на зарешеченном окошке, загородив его. Теперь их никто не видел, никто не мог войти в палату. Он подал ей знак, поднеся палец к губам: «Тсс…»

Очередные дни, что она провела в фиксации, измотали ее, она действительно угасала на глазах, и Виктор решился.