Выстрел на Большой Морской

— Ну, там по-ихнему-то всё ж не получилось… Прахоря[109] на мне и часы с цепочкой тоже. Однако ребят своих я не нашёл. А нынче ночью заходил в Дорогомилово, там всё прошерстил, и с тем же успехом.

— Ты был у Гурия Осмачкина?

— Да. Набил ему, дураку, морду. А также его телохранителю Ослябе с парой других глотов. И медведь костоправ, да самоучка…

— Вот это славно! — «иван» даже сел на стул и хлопнул себя по ляжкам. — Жалко, я не видал! Они нас о прошлом годе… тово…

— Слышал. В казармах этим весьма гордятся. Говорят, что утопили чужаков в Москва-реке.

— Верно говорят: двое моих насмерть утонули. Мы с тех пор туда и не суёмся. Слышь, Алексей! Поступай к нам на службу! Можно будет тогда всю Москву привести к повиновению. Ты вот человек чужой, приезжий. И ходишь бесстрашно один по тем местам, в которых я и с охраною боюсь показываться. Удивительно!

— Нет тут ничего удивительного. По мне сразу видно: человек зашёл ненадолго, по делу. Узнает, что ему требуется, и уйдёт, больше вы его и не увидите. Я туземцам не враг, потому и кончается всё благополучно. Ну, дали друг другу по мордам, да и разошлись… А ты? Тебе же надо покорить, завоевать, наложить оброк. Вот и получаешь отпор. Нет! Я человек вольный, не продаюсь никому. Найду Дубягу, облебастрю дело и укачу обратно в Питер.

— Где же теперь станешь его искать? В Арженовке, я узнавал, рыжего твоего тоже нет.

— Тогда осталось лишь одно место — Даниловские каменоломни.

Верлиока поёжился.

— Это в семь раз хужее Хапиловки. Подумай ещё разок!

— Уже подумал. Напиши лучше «рапорт» к тамошним обитателям.

— В Даниловке моим «рапортом» одно место подотрут. Там никого не почитают.

— Не пойму я этого. Вы фартовые, они фартовые. Случись что, на одной цепи по этапу пойдёте. Как они могут вас отрицать?

— Да вот могут. Там народ чванливый. И имеют право, потому, как первый сорт. Самые значительные дергачи и мокрушники стараются поселиться именно в Даниловке. В тех местах облав не бывает никогда! Какие облавы в каменоломнях?

— В Дорогомилове тоже пещеры есть.

— Есть. Только в пять раз меньше. И входят они в черту Москвы. Но даже и там полиция ничего не может поделать. А уж в Даниловке… Тишь да гладь. На делопроизводство они к нам ездят, а под утро к себе возвращаются. Мы, конечно, этому не радуемся, но ничего поделать нельзя.

— Почему?

— А потому что, ежели сами попадём в лаванду, к ним же явимся укрытия просить. И тоже тогда сделаемся даниловцами. Поэтому с ними никто не ссорится: не плюй в колодец!

— Как же мне с ними объясниться?

— Не знаю. Попробуй придти к Душкину и там поговорить с местными. Они, если захотят, передадут твой вопрос под землю.

— А если не захотят?

— Денег посули.

— Как я проверю, что там действительно искали? Возьмут мою соргу, пропьют, да ещё и посмеются над дураком.

— Это запросто.

— Но хоть кого-то из видных даниловцев ты знаешь? Чтобы я, при случае, мог сослаться.

— Ничего не даст! Ну, знаком я с одним, Сила Смеюхин по прозвищу Кабысдох. В банде Ивана Чуркина есаулом служит; большой человек! Мы были приятели, в одной камере на «бекасов» охотились[110], вместе с этапа деранули. Только Сила теперь возвысился, мелкоту навроде меня не замечает.

— Ты «иван», Анчутка отдал тебе половину Садового кольца. Какая же ты после этого мелкота?

— Для них и сам Беспятый ничего не весит, не то, что я. Там другая табель о рангах. Много на Москве лихих людей, известных дергачей, мокрушников, хомутников; и среди беглых о-о-чень серьёзные люди имеются. Однако самый цвет, наивысшего сорта головорезы — в Даниловке. Столбовое, так сказать, уголовное дворянство. И ежели к примеру я, Верлиока, не последний здесь человек, приду туда и попрошусь под землю — не знаю, что получится. Может, примут в шепёрки[111], а может, и нет…

— Ладно, схожу к Душкину, попробую.

Но вместо даниловского «пчельника» Лыков отправился на Самотёку и вызвал к себе Эффенбаха. Тот смог приехать только к вечеру.

— Скажи, как мне проникнуть в Даниловку?

Начальник сыскного отделения развёл руками:

— Понятия не имею. Все нити, вроде бы, ведут в трактир Душкина. Тот парень тёмный: маклак, беглых укрывает… Дважды мы его забирали, и дважды суд выпускал его «в сильном подозрении». Агентура там невозможна.

— Ясно. Тогда послушай одну историю.

И Лыков рассказал ему о генерале с Божедомки, на которого дорогомиловские громилы готовят налёт.

— Очень хорошо! — обрадовался Эффенбах. — По тем сведениям, что ты сообщил, мы легко отыщем старика. Приставим к нему агентшу под видом кухарки. Когда же там объявится новый дворник-кавалер, мы уже будем знать замысел. И на Пасху поставим засаду и накроем Гурия с поличным.

— Ещё и крестик получишь, — съехидничал Алексей.

— А то! С меня тогда бутылка.

— Ты, главное, не проворонь! А то возьмёшь с поличным над двумя бездыханными телами…

После разговора на Самотёке Лыков поехал в Никитниковский переулок. Степан Горсткин сильно ему обрадовался:

— Экий тебе хороший фонарь-то сработали! Нешто сыскал негодяйцев?