Выстрел Собянской княжны

— А кто его знает! — пожал плечами старый полковой лекарь. — Как Бог даст! Сейчас-то он на поправку пойдет, коли сепсиса нет, крови начнет прибавляться в нем. А вот на пятый-седьмой день, когда крови снова станет много в жилах, она может раны снова отворить и тромбы вытолкнуть. Откроется повторное кровотечение, и какие от того будут последствия, одному Богу известно! Что тебе в нем? Зачем ты сегодня нашему доктору Гейкингу нагрубил? Извиниться извольте, молодой человек! Доктор Гейкинг человек щепетильный и мнительный, будет теперь неделю терзаться, а то еще и сляжет…

— Коли Лейхфельд помрет, женщину, что в него стреляла, будут судить, — глухо сказал Костя, пропуская мимо ушей слова отца о докторе Гейкинге.

— Будут… — согласно кивнул Афанасий Петрович. — От любви… Неправильная это любовь, я полагаю, если от нее стреляют. От правильной любви счастие проистекать должно!

— Что ты подразумеваешь под любовью правильной и неправильной? — спросил Костя, находя, что в разговоре о столь важном предмете допустимо ему, как равному, назвать отца на «ты».

— Опять же, честно тебе скажу, сынок, — не знаю, — постукивая папиросой по перилам, отвечал старый фельдшер, с живым любопытством наблюдая с крыльца, как в собачьей своре большой рыжий кобель вскочил на молодую суку. — Сие все есть слова! Шестой десяток живу, а могу только одно сказать: кому как хорошо, тому так и быть. Вернее будет сказать, что есть любовь простая, и есть непростая, заумная, роковая. В любви простой всем хорошо кругом, только завистников много… Вот мы с твоей матушкой жизнь прожили в любви простой: и я счастлив, и она, надеюсь, счастлива. Только не каждому такое достается. А уж кому выпадет любовь непростая, где каждый прежде всего себя самого любит — тут уж хоть святых выноси! Беды не оберешься! Не приведи Господь, Костя, ежели тебе такая участь достанется…

Глава третья

АРЕСТ

I

Воровато оглядываясь, чтобы не быть замеченным дворником Феоктистовым, Костя Кричевский, похудевший и осунувшийся от треволнений последней недели, шмыгнул в парадное инженерного дома и спешно пошел по лестнице, опасаясь встретить кого из жильцов. У коричневой двери с номером семь, ставшей ему привычной и близкой, как крыльцо родного дома, он торопливо задергал проволочное кольцо и громко зашептал:

— Сашенька, сокровище мое! Это я! Открывай поскорей!

Почти тотчас лязгнула щеколда, и княжна впустила его с видом нетерпеливым и требовательным:

— Ну как?! Видел его?! Как он?! Что он сказал?!

— Сейчас, сейчас… — приговаривал Костя, карманы шинели которого набиты были кулечками с гостинцами из лавки. — Вот, смотри, что я принес! Орешки в сахаре… Халва… А вот апельсины! Видала такой фрукт?! Батюшку в город вызывали, в дом купца знаменитого, Синебрюхова, он ему зуб пользовал, так ему вот корзинку апельсинов пожаловал купец, а я для тебя стянул пару! Не сердись же на меня, моя милая!

Сашенька улыбалась, перебирая подарки, нюхала апельсин, закрыв глаза, а Костя любовался ею, с тревогой отмечая, как она похудела и почернела. Собянская княжна жила затворницей, никуда не ходила, еду ей приносила девка Проська, а дворник Феоктистов после взбучки, выданной ему Кричевским, исправно следил за порядком и теплом в квартире. В округе княжну Омар-бек заочно не любили, называли Шемаханской ведьмой и убивицей, седьмой номер обходили стороной, будто чумной.

— Ты писала? — спросил Костя, увидав разложенные на столе у окна бумаги, перья и чернильный прибор. — Письмо? Кому?

— Да самой себе! — улыбнулась Сашенька, тонким пальцем, испачканным в чернилах, нетерпеливо отдирая шкурку апельсина. — Так как там Евгений?!

— Плохо, — неохотно сказал Кричевский и нахмурился, досадуя, что она не хочет называть своих адресатов. — Как и говорил батюшка. Вот ведь старик мой каков — как в воду смотрел! Температура повышенная, пульс сто тридцать ударов в минуту, а самое плохое, что раны открылись и опять кровоточат…

— Ты говорил с ним? — спросила княжна, протягивая Косте дольку апельсина. — Нет, возьми! Возьми, я сказала!