Выстрел Собянской княжны

Трое мужчин друг за другом вошли в темный кабинет: впереди Розенберг с лампой в руке, поднятой над головой, точно пылающий факел истины, за ним пыхтящий от смущения становой пристав, за ним — не смеющий глаз поднять Костя Кричевский, с бумагами, пером и чернильницей, сердце которого просто разрывалось от горя.

— Хотел бы я посмотреть, как наш умник выпутается! — улучив момент, шепнул становой пристав на ухо Кричевскому. — В чем ее обвинять-то сверх того, что и так есть? Как подаст она жалобу обер-полицмейстеру или, того хуже, самому государю!..

Впрочем, Розенберг, казалось, не испытывал ни малейших сомнений в собственной правоте. Усевшись основательно за столом в высокое кресло с прямой спинкой, под большим портретом государя императора Александра Николаевича, он, глядя вниз, с забавной тщательностью установил локти на столешнице на одинаковом расстоянии друг от друга и опустил руки на стол, сложив их симметрически, как учили его в училище правоведения. Немчура! Педант!
Княжна сидела к столу боком на казенном табурете, не сняв салопа, очень бледная, прямая и абсолютно безучастная ко всему. Станевич расположился с удобством за ее спиной на широком кожаном диване, прогнувшемся и затрещавшем под тяжестью тела станового пристава. Костино место протоколиста было, к несчастью, прямо перед ее глазами, за маленьким шатким столиком. Он сел, не глядя, чудом не свалившись на пол, не сводя встревоженного взгляда с милой Сашеньки. Глаза их встретились, и поначалу молодому полицейскому показалось, что княжна не видит его, не узнает, настолько мертвенным и равнодушным был ее взгляд. Лишь чуть позже углядел Костя маленькую горькую морщинку на ее тонкой переносице, то появлявшуюся, когда молодая женщина направляла на него свой невидящий взор, то исчезавшую, когда поднимала она веки, и понял, что там, под этой мертвой застылой маской, душа Сашеньки живет и трепещет. Ничего не говорила ему эта морщинка, ничего, кроме того, что княжна видит его и помнит о нем.

— Ну-с, начнем! — с плохо скрываемым торжеством в голосе произнес Розенберг в наступившей тишине. — Сударыня! Сударыня, я к вам обращаюсь!..

— Она слышит! — остановил его жест Кричевский.

— Гм… Хорошо. Назовите свое полное имя и сословие!

— Лейла Омар-бек, урожденная княжна Собянская, — совершенно спокойным, уверенным и печальным голосом отвечала она.

— Гм… Госпожа Лейла… Записывай, Кричевский, записывай… Вероисповедание?

— Магометанское.

— Дата и место вашего появления на свет?

— Второго марта одна тысяча восемьсот сорок пятого года от рождества Христова. Собянское княжество в Шемахе.

— Позвольте! — беспокойно задвигался Леопольд Евграфович на удобном диване. — У вас сегодня, стало быть, день рождения!

— Стало быть, так, господин становой пристав, — ровным прежним тоном светской дамы ответила княжна. — Благодарю вас за внимательность.

— Гм!.. — сказал Розенберг, несколько сбитый с толку спокойным тоном и уверенным поведением Собянской княжны. — Это не относится к теме нашего… м-м… разговора, а нужно всего лишь для установления личности. Скажите, пожалуйста, госпожа… Омар-бек, с какой целью называли вы себя повсеместно девицей Александрой, под коим именем знает вас большинство людей, в том числе и здесь присутствующие?